Ничего интересного, следовательно, ничего опасного. По крайней мере, это не наведет учащихся на дурные мысли.
– Позвольте-позвольте, – забормотал Сафран с сильным голландским акцентом. – Если вы присмотритесь повнимательней…
– Да они же везде! – воскликнул Зик.
Татен сдвинул брови. Взгляд его сделался еще прозорливее.
– Если я и могу здесь что-нибудь разглядеть, то разве что каких-то птичек, довольно скверно нарисованных, которые склоняются над своими гнездышками.
– Это не птички! – простонал преподобный Зик.
– И не гнездышки! – прошептал преподобный Сафран.
– А что же это тогда, скажите на милость? Объясните мне, потому что я, видимо, слишком туп.
Доминиканцы притихли.
– Это называется абстрактная живопись, – с напором продолжал епископ. – Она не стремится к сходству с реальностью.
Зик не выдержал.
– Ничего абстрактного здесь нет, – решительно заявил он.
– А что здесь, по-вашему, есть?
– Это очень неумело нарисовано, – забормотал Зик, – но каждому видно…
– Что?
Сафран в отчаянии воздел руки к небу. Некоторое время он пребывал в нерешительности, но все-таки на нем лежала забота о невинных душах, трехстах чистых душах малолетних детей, которые каждое утро наполняли классы своим щебетом. Он отважно подошел к картине и обвел трясущимся указательным пальцем некие контуры. Татен внимательно следил за его движениями, потом пожал плечами и призвал на помощь Тамила.
– Вы тут что-нибудь разбираете?
– Ровно ничего, отец мой.
Епископ вздохнул с облегчением.
– Когда смотришь на абстрактное полотно, – снисходительно заметил он, – ни в коем случае не следует пытаться разглядеть знакомые очертания. Иначе в голову может прийти бог знает что.
– Но нельзя же оставлять эту картину в школе! – взмолился Зик. – Таитянские дети и так слишком рано созревают…
На сей раз Татен слегка растерялся. Кустистые брови сдвинулись, соединившись над переносицей в одну линию, глаза вновь устремились на полотно, и Тамил, давясь от смеха, увидел, как почтенный епископ силится направить свое воображение по пути, на который доселе оно еще ни разу не отваживалось вступить. Это длилось довольно долго. Когда Татен отвел наконец взгляд от картины, лицо его выражало одновременно раздражение и любопытство. Он посмотрел на старого доброго Зика строго и осуждающе.
– Хотелось бы знать, что творится у вас в голове. По-моему, вы слишком давно находитесь на Таити, и вам уже мерещится невесть что…
У Зика в глазах стояли слезы, и Татен смягчился.
– Ну-ну, – проворчал он, – я знаю, что вы мало знакомы с такой живописью, это, разумеется, искусство не религиозное. Но не можем же мы выставлять себя косными консерваторами, невосприимчивыми к современным веяниям. И не надо выискивать в абстракции то, чего там нет.
Снова взглянув