– отныне Виктор считался главным подозреваемым в убийстве Солен и похищении ее брата Рафаэля. Как в прошлый раз…
Тогда, тридцать лет назад, жандармы вцепились в него бульдожьей хваткой. Они допрашивали его целыми днями, почти непрерывно. Статистика говорила, что в подобных делах часто замешаны люди из ближнего круга жертв, и Виктор казался идеальным подозреваемым (тем более что других не нашлось). Однако у него имелось алиби. У них с женой был свой выставочный стенд на Фестивале чеснока, возле которого они находились в тот день, когда их дети исчезли. Но только Люс Лессаж подтвердила, что ее муж никуда не отлучался от стенда на протяжении всего дня. Другие свидетели тоже сказали, что видели Виктора в тот день, однако не смогли поручиться, что он все время оставался на месте.
Жан Вемез, который допрашивал Виктора в тот раз, в конце концов отпустил его за отсутствием улик. Только после обнаружения тела Солен он поверил в его невиновность. Тогда Виктор буквально рухнул ему на руки, и никто не допустил даже мысли о том, что эта скорбь лишь притворство.
Но последние два часа Жан не знал, что и думать.
Возможно ли, чтобы человек, которого он знал столько лет, все же оказался каким-то образом замешан в это дело? Неужели он, пусть даже в самой малой степени, причастен к похищению своих детей… к убийству дочери? Жан не мог в это поверить. Он гнал эти мысли прочь… и одновременно злился на себя за это.
Фабрегас позволил ему наблюдать за допросом сквозь поляризованное стекло. Жан был признателен ему за это, хотя про себя полагал, что его место – в комнате для допросов. Ведь когда-то именно он занимался делом о пропавших близнецах. Он был единственным в этом здании, кто помнил все обстоятельства, все подробности. И самое главное – он был единственным, кто имел хоть какой-то шанс разговорить Виктора.
Конечно, доктор Флоран попыталась смягчить категоричность Надиных слов. Она сделала ряд предположений, которые, не затрагивая сути самого высказывания, могли бы объяснить, чем оно было вызвано.
Прежде всего, похититель мог заставить девочку произнести эти слова, пригрозив наказанием, если она ослушается. Однако Жан не слишком верил в такую версию – Надя обратилась к нему без всякого страха, уверенным тоном. Непохоже было, что ее запугали. Если бы ей действительно кто-то угрожал, это было бы заметно по ее голосу и поведению. Но она и бровью не повела.
Согласно еще одной гипотезе психолога, могло произойти самовнушение. Потрясение от случившегося было слишком сильным и вызвало у девочки временное психическое расстройство.
– Надя долгое время интересовалась судьбой Солен, – объяснила она. – И вот, напуганная случившимся, одинокая, беспомощная, она как бы вызвала ее к жизни. Создала себе «воображаемого друга».
Жан Вемез был рационалистом – все, что выходило за пределы логики, ускользало от его восприятия, поэтому сейчас он не стал возражать. Странно было бы предположить, что ребенок, умерший тридцать лет назад, в самом деле попросил передать послание своему отцу, тогда как объяснение