детской руки и ствола пера также означало, что мальчик и птица отдалялись друг от друга… Хотя очин пера касался пергамента, когда я по слогам прочитывал слово за словом, ничто из книжной премудрости не входило в тебя, а полностью отпечатывалось в моей детской памяти… Да, вплоть до той минуты, когда я склонился над учебником, наш разум имел начало и конец в плотском бытии: в том, как наш рассудок разбирался в погоде и приливах… Ах, если б я никогда не учился читать! Ведь с этим началось долгое хождение Йоунаса по мукам на земле Вседозволенности, её же темнотвари – обновленцы веры опалили сожжениями святых распятий и уничтожением старинных книг, – а малютка песочник по-прежнему живёт в невинности и благословенном неведении… Того хочу я, многооперённый корнеплод земли, чтоб Матерь Божия взглянула на тебя довольным взглядом, подобно тому, как «колесо альвов»[5] дробится на сотни маленьких солнц в пасхальной росе на крыле, под которым спрятана твоя простецкая голова, и когда луна белит снежность твоей грудки бессонной рождественской ночью: помни это в неистовой радости прилива и не забывай в отчаянии большого отлива…
– Уит-уитт…
Мне отвечают со взморья, и песочник поднимается с камня… Он летит, быстро маша короткими крыльями, направляется к морю, но без колебаний поворачивает и возвращается к берегу, и в тот краткий миг, что мои глаза наблюдают его полёт, я вижу в отдалении синюю полоску земли… А иначе её не видно с того места, где сижу я, на самой вершине Гютльборга – Золотой скалы… Нет, в ту сторону я не буду тянуть нос… Как это зрелище потрясает мой ум! Слишком больно одновременно обонять доносящийся оттуда сладостный аромат и гнилостный смрад… Мне пришлось убраться на этот остров, и отсюда мне нет возврата… Теперь мой дом здесь… На том синем берегу меня ждут лишь муки и дыбы, дубьё и наговоры, яды и змеи, у пояса раздвоенные, из-за чего кажутся двуногими…
КАЗАРКА, или «снегоплешка», – так называют самую малую породу птиц; она едва ли не втрое меньше песочника; она пятниста, цвета белый и чёрный. Оттого, когда снега мало и земля частично гола, говорят, что снег с проплешинами. Люди обнаружили одну породу водорослей, длиной четыре или пять саженей, без корней, из которой-то и вырастают малые птицы; а казарки ли то или другая порода, сие нам не ведомо.[6]
Четыре лета назад змеебратья приговорили меня к изгнанию и предписали, что подобная же кара постигнет каждого, кто отнесётся ко мне по-доброму… В тот злосчастный день над местом проведения тинга лежала сумрачная дымка вседозволенности… Когда оглашали приговор, я увидел, что лишь один человек опустил лицо: это был блаженный конректор Бриньоульв[7], человек миловидный и способный; там он был гостем, но всё же со всем смирением попросился на должность, пустовавшую после почившего ученика Тихо Браге, почтенного звездочёта – епископа Одда Эйнарссона, студента с острова Вен[8]… Но никто не хотел брать учёного