ей было восемь лет. Она стояла посреди пронизанной лучами комнаты и была рада подпиравшему потолок подарку.
– Это Гретель, – сказала Лара.
– Как же ты узнала ее имя? – спросил Воскобойников. Ему надо было что-то спросить.
– Папа, я же вижу.
Лара видела, что больше всего на свете Воскобойников жалеет о том времени, когда не мог быть с рядом с ней. Скоро Лара знала про отца все – и самое хорошее, и самое стыдное, которого было намного больше. И ей хотелось его утешить.
Гретель не понимала, что делиться с обыкновенным ребенком чужими воспоминаниями очень опасно, что от них он неправильно взрослеет, теряет желание жить и видит такое, что обычный человек даже представить себе не может. Но Гретель была всего лишь куклой – отражением чужой памяти. Через полгода Лара неожиданно умерла. Надо было быть особенной, как Адини, чтобы выдержать большую память Гретель.
Жена Воскобойникова хотела сохранить комнату дочери. Но он вынес из детской все, распорядился побелить потолок, отциклевать паркет и поклеить новые обои.
Валька
Утром, неся перед собой запахи гуталина и «Тройного» одеколона, к нам пришел твой отец. После каждого шага он раскачивался всем телом – искал равновесие. Новенькая милицейская форма. Темные круги под мышками. Фуражка чиркнула по дверному косяку, но он успел придержать ее рукой. Сел за стол, заполнив собой всю кухню и коридор, достал из планшета, разложил на клеенке листки с ветхими краями и мутными печатными буквами.
– Я ваш новый участковый капитан Рубан. – Твой отец казался медведем, который съел человека и теперь пытается говорить животом. – По профессии вы переводчик с немецкого?
– С немецкого, английского, венгерского, польского, – ответила тетка.
– …и работаете бригадиром на кукольной фабрике? Странное занятие для переводчика.
– Хотите пристроить по специальности?
Я не смотрел на тетку, но знал, что она опять изогнула бровь. Она всегда так делала, когда отчитывала меня. Но твой отец не обратил внимания на ее бровь и говорил так же ровно, как мелочь в магазине отсчитывал.
– Год осуждения?
– Сорок девятый.
– Освобождения?
– Пятьдесят пятый.
– Амнистия?
– Да.
– Судимость снята?
– Нет.
– Муж на фабрике работает?
Тетка стояла перед ним, расправив плечи, задрав подбородок.
– Он не на фабрике.
– Где же?
– Первый Белорусский, сорок четвертый.
– Где похоронен?
– Первый Белорусский, сорок четвертый.
– Что ж – познакомились. – Твой отец вернул листки в планшетную сумку. – Ищу свидетелей. – Не вставая с табурета, он вдруг взял меня за плечи, придвинул к себе. – Ты вчера Лену видел?
– Не видел, – зачем-то соврал я.
Твой отец крепче сжал мои плечи. Лицо передо мной увеличилось, дыхнуло больницей.
– Кочегар наш Перегудов…
– Дядя