но в тот момент его охватил порыв чисто юношеского негодования: отец благодушно встряхивал разложенную газету, прежде чем потянуться за кофе, и пробегал глазами новости вовсе не в поисках новых истин, а лишь для того, чтобы найти подтверждение своего мнения. Их провинциальная реформатская конгрегация ждала проповедей, описывающих реальный мир и предупреждающих об опасностях, побуждающих к действиям – благотворительным пожертвованиям или нескольким дням волонтерской работы. Но без всякой паники. Окружающий мир, возможно, сложен, но не безжалостен.
«Почитал бы газету, – говорил ему отец, – и, глядишь, вырастешь образованным человеком».
Аарон внял его совету и к четырнадцати годам понял, что кровавое мужество, которого требует от него действительность, не имеет ничего общего с мирными проповедями родителя.
Но, если говорить откровенно, этого мужества не было ни в его мелкотравчатой подростковой робости; ни в его склонности мудрствовать, когда требовалось действие; ни в его показном пренебрежении окружающими в классе, на спортивной площадке или в общении с девушками, которых Аарон сначала впечатлял, а потом озадачивал. Нельзя сказать, что ему это как-то мешало: он был типичным умником, любившим поддеть преподавателя, на потеху школьным товарищам. На первом курсе колледжа он не стушевался, когда ассистент кафедры современной американской истории отвел его в сторонку с видом человека, вынужденного сообщить неприятную, но необходимую вещь: «Как я понимаю, тебе никто не предложил помощь в твоем исследовательском проекте. Запомни, Аарон, к тебе будут относиться лучше, если ты сотрешь ухмылку со своей физиономии!» Последние слова ассистент сопроводил условными кавычками, чтобы показать Аарону, что всего лишь передает мнение некоторых однокурсников (возможно, так бы и следовало поступить, заметил себе Аарон, если бы мне на самом деле нужен был партнер). А его бывшая подружка в порыве, стараясь побольнее задеть Аарона, даже назвала его тефлоновым.
Однако когда речь заходила об истории, его голос начинал дрожать и срываться. Аарон был рад тому, что не разругался с отцом, – хотя бы потому, что прекраснодушный иудаизм отца не стоил ссоры. Вместо этого он просто спокойно отринул то, к чему его готовили и на место религии и всего того, что с ней связано, – семьи, общины и ее интересов – поставил историю, то есть единственное, на его взгляд, что можно и должно было уважать.
И вот теперь он медленно пробирался сквозь трудности старого португальского наречия Га-Коэна Мендеса. Наклонные линии букв словно бы старались заставить читателя задуматься о его собственных приоритетах.
Дело, которому Менассия бен-Исраэль посвятил свою жизнь, так же самоотверженно, как мученики отдают свою в пламени костров инквизиции, настолько велико, что способно поддержать и спасти даже самую исстрадавшуюся душу. Поэтому, как бы вы ни были образованны, не думайте, что ваше учение завершено. Ибо ученость – се есть река Б-жья, и мы пьем из нее всю нашу жизнь.
Хотя