из наших руководителей, в Минск, где он показал мои стихи двум диаметрально противоположным критикам и получил два диаметрально противоположных отзыва. Один сказал – гениально, другой – бред сумасшедшего.
В Гомеле мне довелось учиться в трёх школах: сначала – № 5, потом – № 28 и, наконец, – № 19. В школу № 28 перешли мы чуть ли не всем классом сразу по окончании семилетки. К этому времени я уже успел перессориться чуть ли ни со всеми одноклассниками, пристрастился к зарубежной литературе и писал стихи.
Уроков по-прежнему не готовил. А поскольку и физика, и математика стали куда серьёзнее, то начал я постепенно сходить «на нет» и по этим предметам. Гуманитарные – куда не шло, можно было что-то на ходу придумать, а точные науки требовали точных знаний.
Зато учительница литературы, маленькая да горбатенькая, относилась ко мне с редкой любовью и неизменно закрывала глаза на моё пренебрежение учебником. Радовалась ссылкам на Белинского, которым я в эту пору увлекался, радовалась моей декламации и свободному цитированию поэтов. И даже зачитывала мои сочинения классу.
Однажды, когда на открытом уроке присутствовал завуч школы, она вызвала меня к доске и попросила проанализировать драму Островского «Гроза». Драму эту я не читал, а посему имел о ней лишь очень смутное представление. И мне ничего иного не оставалось, как только импровизировать на тему, заданную самим названием пьесы, то есть говорить о некоем всё возрастающем от акта к акту психологическом напряжении между главными действующими лицами, которое в финале уже неотвратимым образом приводит к грозовому разряду – гибели Катерины…
Перед самым звонком завуч-литератор, представительный мужчина лет сорока, поднялся и сказал, что за всю свою школьную практику никогда не слышал от девятиклассников ничего похожего на мой ответ.
Впрочем, в эту пору моя поэтическая звезда уже стала восходить на гомельском небосклоне, и вся школа знала, что я пишу. Я даже издал единолично несколько номеров классной стенной газеты, заполняя её своими стихами, безудержным юмором и карикатурами на одноклассников.
Увы, в моих отношениях с товарищами сказалось моё тогдашнее зазнайство, на которое они реагировали даже слишком гуманно. Другие бы меня просто поколотили, а эти решили разобрать моё поведение на классном собрании.
И стоял я, но не у доски, а за партой. И спросили у меня, почему я ни с кем не дружу. И я ответил: мол, как дружить, если и поговорить тут не с кем, все, мол, дураки. Этак вот искренне сказал, опять-таки давая очевидный повод для мордобоя.
И опять очень вежливая реакция: попросил слова Лёва Школьников, самый высокий в классе, чуть ли не под два метра юноша и сказал, что он, к примеру, не считает меня умнее остальных. И тут совершенно неожиданно за меня вступился «Лёня», наш преподаватель физики, он же и классный руководитель, и произнёс нечто на первый взгляд противоречащее всем канонам педагогики:
– Глушаков и