тут что-то вроде детской мафии, а, как известно, с мафией шутки плохи.
Совсем избежать общения не получилось, и однажды, когда я болтался на заброшенном футбольном поле с мячом, группа из пяти мальчишек и двух девчонок всё-таки прилипла ко мне. Их, наверное, заинтересовала моя экзотическая внешность, но что более вероятно – новый футбольный мяч. До появления ребят я играл сам с собой, пиная мяч об стену. Наконец мне пригодились мои домашние тренировки, и даже языковой барьер не сильно мешал нам проводить время. Мы починили развалившиеся ворота, выкорчевали кое-где проросшие кусты и стали часто приходить на это поле.
Всё было хорошо до момента, пока одна из девчонок не увидела мой дневник и не узнала в примитивном портрете на полях свою мать. Далее последовал странный разговор дома с тётей и мамой этой девочки. Сложно было понять, за что именно меня ругают, но, кажется, нужно было устыдиться рисунков. Долго выясняли, что же написано в дневнике, но тётя меня не сдавала – говорила, что это стихи и, вероятно, все эти люди мне нравились. Ход оказался неочевидным, и это сыграло дурную роль в моём общении с ребятами: их ужимки говорили о том, что испытывать любую симпатию к людям – позорно. Мне было сложно объяснить написанное в дневнике. И дело не только в языковом барьере, но и вообще – сложно объяснить это даже самому себе.
С тех пор я понял одно – любое внимание к эмоциям людей будет воспринято как попытка разоблачения, выявления слабости. Будто до момента написания об этом на бумаге или фиксации в виде портрета люди скрыты от меня за матовым стеклом, а чернила, как вода, делают это стекло прозрачным. Если ты обладаешь недовольной рожей, никто об этом не узнает, пока маленький мальчик не сделает лёгкий набросок этой самой рожи. Недовольных рож вокруг много. Но интересны они не столько своим недовольством, сколько тем, как реагируют на разные события. В чём отличие их реакции от реакции людей вполне довольных?
Технически мой дневник был устроен так. Вначале я описывал явление, например кота, который любил ходить по всем соседям и выпрашивать еду. Это был общий кот, знали его под кличкой Зора. Потом я писал про людей, которые взаимодействовали с этим котом – кормили, прогоняли или только гладили. Кто-то был нейтрален – выставлял блюдца на пути следования Зора, не общался с ним и принимал это как устоявшийся порядок. Кто-то был эмоционален – разговаривал с котом, гладил, но не кормил. Но были и такие, кто постоянно гонял кота, матерился, однако при внимательном наблюдении выяснялось – они пускают кота не просто за забор, а иногда к себе в дом, где кормят его тем, что едят сами, иногда вычёсывают колтуны с зада и дёргают клещей. Такие люди интересовали меня больше всего. Я понимал, что их поведение определяется собственными представлениями о справедливости и равновесии, согласно которым эти люди пытаются выстроить жизнь вокруг себя и которые в данном случае распространяют на кота Зора: ты получаешь все доступные блага, но не забывай, что мир жесток. Такие люди уверены,