цвести, если их обрезать, – говорит мисс Селия. – Но первым делом я бы подрезала вон ту мимозу.
– А что с ней не так?
Прижимаю утюгом воротничок рубашки мистера Джонни. У меня во дворе и кустика-то не растет, не говоря уж о деревьях.
– Мне не нравятся эти мохнатые цветы. – И отворачивается. – Похожи на маленькие детские головки.
Мне неприятно, когда она так говорит.
– Вы разбираетесь в цветах?
Она вздыхает в ответ:
– Раньше, в Шугэ-Дитч, я любила возиться с цветами. Научилась выращивать их, надеялась, что так смогу победить все это уродство вокруг.
– Ну так вышли бы во двор, – предлагаю я, стараясь, чтобы прозвучало не слишком нервно. – Разомнитесь. Подышите свежим воздухом. («Убирайся отсюда».)
– Нет, – опять вздыхает мисс Селия, – мне нельзя бегать по улице. Я должна сохранять покой.
Меня начинает всерьез раздражать то, что она никогда не выходит из дому, что улыбается, как прислуга, по утрам, как будто это лучшее время дня, что все время торчит перед глазами. Прямо зуд у меня какой-то. Начинается, как только прихожу, а почесаться невозможно. И с каждым днем зудит чуть сильнее.
– Может, вам стоит завести подруг, – советую я. – В городе много женщин вашего возраста.
Она хмурится:
– Я пыталась. Не представляете, сколько раз я звонила этим дамам, спрашивала, не могу ли помочь с организацией Праздника или еще с чем-нибудь, не выходя из дома. Но они так и не перезвонили. Ни одна.
Ответить нечего, потому что меня это не удивляет. С ее-то огромными грудями и волосами цвета «Золотой самородок».
– Ну, походите по магазинам. Купите новые платья. Займитесь чем-нибудь, чем занимаются белые леди, пока прислуга работает по дому.
– Нет, пожалуй, я немного отдохну, – говорит она, и две минуты спустя я слышу, как она поднимается по лестнице в пустующие спальни.
Ветка мимозы стучит в окно, я подпрыгиваю от неожиданности и обжигаю палец. Приходится прикрыть глаза, чтобы унять бешено бьющееся сердце. Осталось девяносто четыре дня этого кошмара. Думаю, я ни минуты больше не выдержу.
– Мам, сделай что-нибудь поесть. Я голодная, – вот что мне заявила вчера вечером моя младшая, Киндра, ей пять лет. Уперла руки в боки и ножку выставила.
У меня пятеро детей, и я горжусь, что научила их говорить «да, мэм» и «пожалуйста», прежде чем произнести слово «печенье».
Всех научила, кроме одной.
– До ужина ничего не получишь, – сказала я.
– Почему ты такая злая? Ненавижу тебя, – проорала она и выскочила за дверь.
К такому я никогда не смогу привыкнуть, хотя у меня до нее уже было четверо. Момент, когда ваше дитя заявляет, что ненавидит вас, – а через это проходит каждый ребенок – это как удар ногой в живот.
Но Киндра. Это вовсе не сложный возраст, с которым я знакома. Эта девочка просто вылитая я.
Я стою в кухне мисс Селии и думаю о вчерашнем вечере, Киндре и ее языке, Бенни и его астме, о том, что мой