помню-помню. Ты чего вдруг?
– Да ничего, накатило что-то, – разом потух Брахман. – Просто думаю, почему так? Ты знал-то меня от силы недели две.
– Так было правильно, – ответил Антон, и Брахман до конца пути не проронил ни слова.
Впереди, чуть правее трассы маячили голубые тенты – палаточный лагерь беженцев. В районе Черной реки таких было три. На деревянных кольях, врытых в мокрую после ливней землю, трепыхалась полосатая лента: красный и белый. На веревках сохло белье, под ним бегала малышня, старики грелись на быстро тающем солнце. У людей оттенки кожи от сливочно-белого до шоколадно-медного. Народу много и все при деле – лишь бы не оставаться в тесных палатках, где братья по несчастью и чужаки, с которыми приходится делить кров.
В сторонке, как на продажу, неровным рядком выставлены автомобили. Забиты барахлом по самую крышу – всем, что удалось перевезти через границу.
Поток беженцев хлынул чуть больше года назад – сначала на юг: в Ростов, Краснодар, Астрахань. Непривычные к холоду греки, испанцы, французы испугались морозов. Но земля не резиновая, пришлось двинуть севернее, а финнами и шведам, потомкам викингов, сам Бог велел ехать в Питер. Разбрелись, потихоньку осели, но мало кто обрадовался такому соседству: оппозиция обвиняла власть в бесхребетности и грозила повторением европейского сценария, прочие, наоборот, возмущались тому, что людей загнали в резервации, словно скот. Вдобавок в лагерях плодилась зараза – город теперь сканировали тепловизорами, а полиция любого могла выдернуть из толпы и шлепнуть в смартфон метку: «На изоляции».
Приезжие молча терпели и, пока росли столбики малобюджетных многоэтажек, ютились в палатках, искали работу, иногда поворовывали, а маленькие разноцветные европейцы бегали по дальним окраинам и набухавшим мусорным кучам, перемазанные в грязи. Таковы дети: им всё – игра.
Брахман свернул с трассы на проселочную дорогу. Машина буксовала, проваливаясь в размытую ливнями мягкую глину, скакала по ямам, как ретивый теленок, отчего глаза всё-таки пришлось открыть и вцепиться в ручку двери.
Наконец Брахман притормозил у облезлого ангара – полузарытой консервной банки: «Вот мы и дома». Из дверей донеслась крепкая ругань.
Антон неохотно зашагал по щебню вслед за приятелем. Голоса в ангаре тут же стихли, оттуда с опаской выглянул мужик неприятного вида: тощий, половина уха то ли отрезана, то ли откушена, то ли вообще отстрелена. Антон врос в землю.
– Это кто? – спросил мужик.
– Он самый, – ответил Брахман.
– Зачем сюда его притащил?
Безобидной мошкаре и то досталось бы больше внимания, чем мужик уделил Антону.
– Доберман, я не знал, что делать, – голос Брахмана взял фальшивую ноту. – Он отказался.
– Отказался?
Антон съежился от свинцового взгляда того, кого зовут Доберман. Худое лицо с торчащими скулами и правда напоминало морду породистого бойцового пса. Запоздало до Антона дошло, что он и есть некое «дельце» Брахмана. Вот ведь влип. И бежать некуда: впереди