смотреть, как приближаются повстанцы и над поселением поднимается дым.
По скрипучему полу зашлепали босые ноги. Ма подошла и дернула меня к себе. От рывка я поморщилась, но тут же оказалась в сильных любящих объятиях.
Она стала напевать мне в ухо, и я перестала дрожать. Ма мурлыкала мелодию, которую обычно пела моей сестре, когда укладывала ее спать. Мне нравилась эта песня. Она дарила добрые сны.
Тут я решила, что в пять лет можно и не очень-то храбриться, и расплакалась, прижимаясь к маминому бедру. В ее песне не было слов, вернее сказать, я их не знала, но руки мами были нежны.
Новая партия грубого хлопка, из которой ма шила одежду, была жесткой и колючей, но я не обращала внимания. Только крепче обняла мами и стала любоваться желтыми и оранжевыми листьями, которыми она расписала ткань.
– Все наладится, Дороти. Плантаторы подавят мятеж. Ирландцы и французы всегда справлялись. Бедный Каджо. Из-за этого болвана всех поубивают.
Тот дед в шляпе, низко надвинутой на глаза, который просит на площади милостыню, – это он в ответе за то, что горят поля? Дряхлый старик подговорил людей взять косы и лопаты и идти убивать надсмотрщиков?
Нет. Быть не может.
– Па должен быть с нами, мами. Он должен быть тут, чтобы нас защитить. Он всегда нас защищал!
Ма отпрянула, словно я сказала что-то плохое. Глаза ее затуманили тени, которые подсказывали, что говорить этого не следовало.
Отвернувшись от меня, она разгладила помятую розовую тунику Китти.
– Масса Кирван в отъезде. Твой папаша снабдил своих надсмотрщиков ружьями. Мощными ружьями, которых нет у бедных повстанцев.
В груди у меня зажгло. Я посмотрела в ее прекрасное темное лицо и потрясла кулаками.
– Ты на чьей стороне?
– Побеждают числом, а не добром или злом, только числом, Дороти.
Я вытаращилась на нее. Взгляд у ма был отсутствующий, будто она ушла в себя. Я не хотела, чтобы и меня затянуло в эту пустоту, где ничто не имеет значения.
Разве мы не можем избавиться от страха?
Разве мы не можем оказаться на стороне добра?
Разве нельзя иметь то и другое одновременно?
Я отошла от нее, выглянула в окно и принялась искать взглядом звезды.
– Мне полегчало, мами. Зови меня Долли[7] – куколка. Как па зовет. Я его маленькая куколка!
– Тебя зовут Дороти. – Ее тонкий, как у колибри, голос зазвучал громче. – Дороти!
– Долли, – хрипло сказала я, будто ворона закаркала. – Когда меня зовут Долли, я не такая, как все. Так меня па назвал. А он всегда прав.
Ма положила Китти на мое одеяло и спеленала.
– Но игрушку, набитую мякиной, тебе пошила я, а Кирван только болтает про чудных бумажных кукол.
Это была правда.
Па никогда не привозил мне ничего из своих поездок, ну и что? Имя было милым и звучало красиво, мне нравилось быть его куколкой, а не той, о ком сплетничали женщины возле источника. Они говорили, моя кожа черна как деготь. Поговаривали, что я не от па.
Когда он звал меня Долли, своей