там ты будешь ждать казни в Тайберне, где будешь сожжена у столба живьем. – Он показывает на ревущий за решеткой огонь. – С прочими преступниками и еретиками.
Камни пола уходят у меня из-под ног, будто я стою на палубе корабля. Меня шатает, я ищу, за что бы ухватиться, – но ничего нет. Ничто меня не спасет, ничто на свете. Я бескостной грудой сползаю на пол.
– Я жила вашей жизнью, – шепчу я, проталкивая застрявший в горле ком. Плакать я не могу. И не буду. Это не поможет. – Я делала все, что вы мне велели. Я была верна вам. Вы сами это говорили: я была лучшей вашей ищейкой…
– А потом предала меня. Ослушалась. Теперь ты мне никто и ничто. Я с тобой покончил.
Ему не надо было говорить этих слов: сделанного не переделать. Вот его неизменный девиз, закон, по которому он живет. И по которому я умру.
Блэквелл щелкает пальцами. Не успеваю я встать, как врываются два стражника, вздергивают меня на ноги. Я отбиваюсь, но это все бесполезно. Ужас высосал мои силы, стыд лишил меня воли к битве. Потому что в глубине души – в самой ее глубине – я знаю: получаю то, что заслужила.
Меня отвозят во Флит. Не столько тюрьма, сколько чистилище: состояние ожидания, бесконечного страдания, место, где человека не ждет надежда, лишь предчувствие скорой смерти, место, которое нужно пройти перед тем, как кончится мир. Кончается он так же, как для всех, отсюда выходящих: огнем и пеплом, позором и бесчестьем.
Особого отношения ко мне нет. Отбирают плащ, отбирают башмаки. Меня бросают в камеру, как прочих преступников и еретиков – будто я преступница и еретичка.
Я преступница и еретичка.
Справа от меня окошко в стене, ломтик рассветного неба, расчерченный короткими прутьями решетки. Слева еще одна решетка и дверь, ведущая в темный коридор. На полу корка грязи и крысиного помета. Мебели нет совсем.
Со мной в камере еще одна женщина – судя по виду, ведьма. Лежит напротив меня, растянувшись на полу, похожа на тряпичную куклу. Суставы вывихнуты, руки и ноги переломаны, торчат под разными углами. В груди свистит на вдохе и на выдохе. Время от времени женщина стонет. Ее раздергали на дыбе. В куски. Я пячусь от нее, упираюсь в стену камеры спиной, будто страдания заразны.
Снова слышатся шаги, эхом отдающиеся в каменном коридоре. Кто-то идет. Я вскакиваю, подавляю растущую панику, делаю шаг к двери. Меня они не возьмут. Пытать не будут. Я убью их – или погибну сама.
Он появляется из темноты, и у меня ноги подкашиваются – от облегчения.
– Калеб!
– Элизабет! Бог ты мой! – Он хватается за прутья решетки, глаза у него больше обычного. – Как ты? Ох, сам вижу, что плохо. – Лихорадочным жестом он откидывает волосы со лба. – Ты ранена?
– Нет. – Я качаю головой. – Все нормально.
– Я пришел, как только смог. Ждал тебя возле твоей комнаты, как обещал. А когда ты не появилась, пошел тебя искать. Нашел стражников, и они сказали мне, что случилось. Но когда я тебя обнаружил, меня не хотели пускать.
Тут я замечаю его руки, все еще вцепившиеся в решетку. Костяшки пальцев содраны до крови.
– Что случилось?
Он