Ничего. Как бы тот ни ластился к нему, как бы ни подъезжал. Зачем старику правда? Правда и молодым не нужна, хотя молодости стоять перед ней легче, чем старости. В возрасте отца самое лучшее – не знать. Не знать не только лишнего, но и необходимого, которое, перестав быть тайной, тоже оказывается лишним.
– Шмуле-Сендер, – говорит Эфраим.
– Водовоз?
Данута укоризненно смотрит на Эзру, допрашивающего отца, как жандарм.
– А Шмуле-Сендеру сказал Шмерл-Ицик…
Эфраим совсем отчаивается. Так ли уж это важно, кто сказал. Сказали, и все.
– Гирш сапоги тачает, – говорит Эзра. Вот она, единственная правда, которая ему, старику, нужна. – Нам, отец, рано вставать… Прости, но я ничего не могу тебе оставить… сам знаешь мои заработки…
– Я тебе сам могу дать… получил за надгробие Соры-Шейндл… – говорит Эфраим.
– Обойдусь, отец… Летом заработаю немного денег и куплю медведя. С медведем легче. На косолапого народ валом валит. В Сибири их, говорят, полно. Охотники отлавливают медвежат и продают. Может, мы с Данусенькой двинемся туда и привезем оттуда зверя. Обучим его и будем жить-поживать да деньжат наживать.
Эфраим слушает поскребыша Эзру и вдруг принимается стучать кулаком в грудь, но младший сын не понимает – то ли старик показывает то место, куда брат Гирш в губернатора целил, то ли жалуется на боль, то ли в чем-то клянется.
Пора на чердак.
Пора спать.
Пора прощаться.
Так четко разделены эти мысли в голове Эзры, и ни одной нельзя поступиться.
Дорога предстоит дальняя – в Барановичи, Могилев. Там скоморохов любят больше, чем в Литве.
Из Могилева они с Данутой, даст бог, отправятся в Сибирь, за медведем. Кровь из носу, но Эзра добудет зверя. Так и звучит в ушах:
– Эзра с медведем! Спешите! Спешите! Только один день! Только сегодня!
Пора спать, пора прощаться.
Может, и навсегда.
Черт побери, и попросить-то некого, чтобы в случае чего сообщили про отца, да продлит Господь его земные дни! Рабби Авиэзера? Нищего Авнера Розенталя? Авнер порой далеко забирается. Но какой из Авнера вестник, если он не сидит на месте? Водовоза Шмуле-Сендера?
Будут они его, Эзру, искать! Жизнь скомороха – вечное скитание, дом скомороха – вольный простор да угол в заезжем доме. Сегодня тут, завтра там. Прощай, отец! Не серчай, если не я, твой сын, а чужие люди закроют тебе глаза и засыплют землей, если не я, а сосед уронит на твою могилу слезу. Не упрекай меня и ни о чем не спрашивай. Что бы я ни ответил, ты все равно останешься один. Один.
Эфраим снова стучит себя в грудь, как глухонемой, словно на сей раз пытается проткнуть ее насквозь и выцедить на пол свою обиду, свое тоскливое одиночество.
– Я буду твоим медведем, Эзра… где-нибудь достанем шкуру… я напялю ее на себя… Ты, Эзра, меня обучишь. Отец обойдется тебе дешевле, чем дорога в Сибирь… Я еще крепок, я еще вполне могу сойти за медведя.
Эзра натужно смеется, ему вторит Данута, и теперь уже они смеются одновременно, в лад, как будто