Джунковского была столь очевидна, что Поливанов бессильно обратил свой взгляд на Степанова.
– А вы что скажете, Александр Николаевич? – обратился военный министр к генералу.
– Боюсь, что упрямство моего друга, к моему великому сожалению, непреодолимо, – ответил Степанов. В отличие от военного министра он все же понимал, что принятие бывшего шефа жандармов на работу в Генштаб – ситуация весьма не простая. Личность Джунковского раздражала не только двор, но и военных.
– Да поймите же, господа! – воскликнул Джунковский. – Не сегодня завтра я буду уже не бить мерзавцев по лицу, а, вот вам крест истинный, стрелять начну!
И Поливанову, и Степанову было ясно, что бывший жандарм действительно готов стрелять.
– Вы никогда не задумывались, почему я вместе с начальником Департамента полиции Лопухиным выдал эсерам Азефа, а своего агента Малиновского председателю Думы Родзянко? – вдруг спросил Джунковский.
– Я полагал, что это все же вымысел наших газетчиков, – удивленно ответил Поливанов.
– Нет, в этот раз все истинная правда.
– Так почему же? – искренне заинтересовался Поливанов. – Если они были вашими агентами, то весьма успешными.
– В том-то все и дело. На каком-то этапе работы у подобных людей начинается умственное расстройство. И, возомнив из себя вершителей чужих судеб, они начинают угрожать уже тебе самому. Становятся неуправляемыми и опасными для общества, а не только для революционеров. На этом этапе их начинают использовать и другие, третьи силы. Лучшая иллюстрация – убийца Столыпина Богров. Вот Александр Николаевич прекрасно знает, что к этому покушению причастен немецкий Генштаб. А пропуск в киевский театр на представление «Руслана и Людмилы», где было совершено убийство Столыпина, выписал сам тогдашний товарищ министра внутренних дел, небезызвестный вам Паша Курлов. То есть товарищ самого Столыпина. Получилось, как в одной скабрезной революционной поговорке: «Лучшее влагалище, – извиняюсь, – зад товарища».
Поливанов брезгливо поморщился. «Действительно, с таким человеком, как Джунковский, не очень-то приятно общаться», – подумал он.
– Прошу прощения за фривольность, господа. От общения со своими подопечными я и сам не вполне нормален. Кстати, эта тварь Азеф, судя по всему, эту поговорку воспринимал буквально. Он не только, благословляя очередного дурака на «экс», целовал его на прощание взасос, но и, по некоторым сведениям, не забывал про ночь педерастической любви. И вообще у них там внутри партий в этом вопросе, уверяю вас, давно произошла настоящая революция. Кстати, находясь в отпуске, наконец-то почитал прозу Савинкова-Ропшина. Там тоже в описании бомбометателя Ваньки Каляева прослеживаются педерастические мотивы. Алексей Андреевич, неужели вы не видите, – вдруг потеряв упругость внутренней пружины своего характера, обратился Джунковский к Поливанову, – я и сам становлюсь умственно расстроенным от работы с подобными типами?