дети!
Мысленно я с ним согласился.
Странно, я лет на пять всего этих блезан старше, а уже не могу смотреть на них без снисходительной ухмылки. Какие-то восторженные щенки!
Один – довольно старого рода. Другой вообще низкой крови. В третьем-четвертом с половинки на четвертинку проглядывают западные фамилии.
– Бастель, – отвлек меня дядя, – как наследник и полноправный голос в семье ты мог бы похлопотать за мой пансион.
– И только?
– А что? – удивился дядя.
В пальцах у него завис, не дойдя до рта, золотисто-розовый мясной кус.
– Мне бы хотелось узнать все об исчезновении отца, – сказал я. – Его ищут? Или нет? Где и кто видел его последним?
– Конечно-конечно!
Дядя Мувен проглотил мясо, подвинул блюдо, чтобы дать место своему локтю, и застыл, подперев ладонью щеку. На лбу его надломилась складка.
– Это было десять дней назад, – начал он.
– Десять?
Я прикинул в уме: письмо с фельдъегерской почтой шло три дня, посланный вдогон Майтус отстал на день, сборы, разрешение на отпуск, пять с лишним дней до Леверна – итого получается как раз минус десять. Но обычно отец писал письма поздним вечером, чтобы отправить с утренним «почтовиком», поэтому будем считать, что минус одиннадцать.
То есть отец исчез на следующий день после того, как попросил меня о немедленном возвращении.
– Я как раз приехал к нему по тому самому делу, – сказал дядя. – Мы договорились, что обсудим некоторые детали. Ты же знаешь, у него в имении было свое исследовательское крыло: кабинет, библиотека, хранилище…
Я кивнул.
В детстве, еще до бегства на «Касатку», я уйму времени проторчал там.
Старые карты. Пластинчатые доспехи. Восточные веера. Папирусы. Шелковые свитки. Увеличительные стекла. И раковины – белые, крапчатые и перламутровые раковины. И зеленоватые монеты. И изъеденные морской солью кандалы. И даже маленькая ручная мортира.
– Я помню.
– В крыло был отдельный вход. То есть можно было пройти и через комнаты… Но Аски обычно запирал, чтоб не мешали.
– Постойте.
Я не сразу заметил, что сюртучный посетитель оставил свой столик и теперь нависает над блезанами. Слов слышно не было, но складывалось впечатление, будто обер-офицерам негромко делается внушение.
Только вот как-то скованно, на весу, держал руку поручик слева. А подпоручик рядом запрокинул голову, будто уснул.
– Я, конечно, тихонько прошел, чтоб не беспокоить, – помолчав, вновь заговорил дядя. – Дверь была распахнута…
– Да-да, – покивал я.
Журчание дядиной речи стало фоном.
И сам он стал фоном. Потянувшейся к коньяку фигурой. Расплывающейся, натужно разевающей полногубый рот.
Огюм Терст три года учил меня раздваивать сознание. Оставаться на месте и одновременно растворяться в окружающем пространстве.
Растворяться кровью.
И видеть, и чувствовать, и «следить нить».
Вот и сейчас: я слушал дядю («Я-то, болван, думал, что это Аски меня ждет», – говорил тот, буровя себе коньяк в чистый бокал), тискал в руке