не миновать.
Так просидели они до трёх часов. Много ели, пили. Лидия Тимофеевна, охмелев, сама сходила за унесённым ею же графином, и в два подхода он опустел. Потом был чай с молоком, мёдом, пряниками и пастилой. Старушка всё ворчала на Егора Дмитриевича за то, что он приехал без предупреждения: она бы шарлотку испекла бы и кролика потушила. Николай Иванович развлекал публику всякими историями из своего прошлого. Лидия Тимофеевна на некоторых (где были голые люди или много алкоголя) показательно морщилась и плевалась, но всё же не могла скрыть своего интереса к этим рассказам, хоть и слышала их уже раз по десять. Она скрытно, хитро улыбалась и следила за реакцией сына, всякий раз радуясь, когда он заливался хохотом.
– А расскажи, Коль, а Коль! – разгорячившись, жадно просила она, не замечая вылетающих изо рта слюней. – Коль! Коля! Расскажи, как вы Донец переплывали!
И Николай Иванович рассказывал, как голый Генка Скурихин в апреле месяце переплывал реку, а за ним по мосту бежало пять пьяных человек с двумя бутылками водки и одеждой Генки. А старушка вечно перебивала Николая Ивановича, напоминая ему, что было не так, а как-то иначе, – старик вступал с ней в спор, как было на самом деле, а потом надувался и говорил:
– Рассказывай тогда сама, раз лучше помнишь.
– Ну всё, всё, не ссорьтесь, – разнимал их улыбающийся Гомозин.
После застолья Николай Иванович решил устроить гостю небольшой концерт. Он достал баян из кладовки и, ловко управляясь с мелкими кнопочками, заиграл, запел.
Гомозину было неловко. Ему казалось, будто опьяневшие старики выслуживались перед ним, стараясь наполнить каждую минуту его пребывания здесь, у них дома, чем-то интересным, захватывающим, словно он приехал не к родной матери, а в гости к малознакомым людям. Он хотел как-то сообщить им, что не нужно ему концертов, не нужно нескончаемого шума, что ему хорошо просто быть здесь, быть рядом, но не находил подходящих моментов и слов. И с каждой минутой Егор Дмитриевич от этого всё больше скучал, а старики от этого всё больше пытались его веселить, вероятно, опасаясь, чтобы он не уехал. Они тяготились, когда Егор Дмитриевич пытался что-то рассказать им о себе и своей жизни. В них укреплялось какое-то едва осознаваемое ощущение, что он делает это через силу, против воли, лишь бы их чем-то занять. И казалось им, что делает он это напрасно, что им этого не нужно, что достаточно просто близости, взглядов, общего пространства, воздуха, общего стола. Они пытались отвлечь его от этих, как им казалось, душных, тяжёлых воспоминаний о Москве, любви и работе с помощью нескончаемого развлечения. Лидия Тимофеевна, пока Николай Иванович играл на баяне, бегала по квартире и приносила сыну всякие безделицы и фотографии. Егору Дмитриевичу всё сложнее было изображать умиление. Глядя на очередную фотографию, он машинально улыбался матери, даже не спрашивая, кто это там стоит в первом ряду у бордюра, а Лидия Тимофеевна, забрав снимок, давала ему новый.
– Узнаёшь? А? Дедушка Миша? Помнишь? Дядька мой, – говорила она.
– Ага, – кивал Гомозин.
И Николай Иванович заводил очередную песню.
Издалека долго Течёт река Волга,
Течёт