же? Неужто к Вере Васильевне? – удивилась она и заулыбалась.
– Нет. К Лидии Тимофеевне.
– Как это к Ли… Егор! – вскрикнула Лидия Тимофеевна и встала как вкопанная, прижав руки к бокам.
Гомозин в два шага подошёл к матери и крепко обнял её – она тотчас заплакала, но отчего-то не отрывала рук от своего тела. Лишь спустя несколько секунд она опомнилась и стала гладить сына по спине, по волосам, обсыпая его мокрыми поцелуями.
– Ты же меня в могилу сведёшь, – едва разборчиво говорила она. – Почему не позвонил, не написал? Кто же так делает? А если б я сумки уронила? Там же яйца!
– Мам, какие яйца? Помолчи, помолчи.
Егор крепче прижал мать к груди и с детской улыбкой на лице закачался на месте, будто в танце.
Только зайдя в квартиру, он смог достаточно разглядеть лицо матери. Знакомые родные черты на нём словно высохли, съёжились. Представляя себе материнское лицо, Гомозин ожидал увидеть какую-то растёкшуюся вялую субстанцию, но теперь перед ним стояла женщина с лицом, будто стянутым к самому центру. Мутные старушечьи глаза выглядывали из совсем узких щелей, которые не сразу можно было отличить от морщин, исполосовавших лицо. Где был рот, становилось понятно, лишь когда она его открывала. Только нос был всё такой же: крупный, круглый, с горбинкой. Подбородок её совсем отделился от шеи и торчал из-под воротника.
Егор Дмитриевич помог матери раздеться, стянул с неё сапоги.
– Похудела ты совсем. Голодуешь, что ли? – говорил он ей, проходя за ней в гостиную. Лидия Тимофеевна будто стеснялась сына и держала себя строго.
– Так заметно? – спросила она, медленно усаживаясь в кресло.
– Правда голодуешь? – Гомозин уселся в другое кресло, поставленное от того метрах в двух.
– Нет, худею.
– А чего ж? Хорошая старушка была, – пытался улыбнуться Егор Дмитриевич. – А теперь плохая, что ли? – сохраняя какую-то строгую бдительность, проговорила Лидия Тимофеевна. Гомозину казалось, будто старушка-мать его не хотела спугнуть видение.
– Как же плохая? С каждым годом всё лучше и лучше.
– Тяжело таскать килограммы за собой, вот что.
– А ты раба себе найми, и пусть он сумки таскает, – натужно улыбался Егор Дмитриевич, сжимая вспотевшие ладони. Не такого приёма он ждал.
– Всё такое же брехло, – дала ему оценку мать.
– А отчего мне меняться?
– Чего приехал? – вдруг спросила Лидия Тимофеевна и стала пальцами перебирать выбившуюся из диванной обивки нитку. – Уволили?
Гомозин вздохнул и с грустью поглядел на мать. Наверное, размышлял он, сам виноват: заслужил.
– Нет, соскучился.
– Ага, как же…
– Ну чего ты надулась сидишь? – Гомозин сел на локоть кресла поближе к матери. – Что же меня теперь распять, что ли? Ну не мог, да. Мам, как белка в колесе был, только бы не думать. Вот, руку на сердце кладу. – Он приложил ладонь к груди. – У меня там друзей совсем не стало: всё один.
– И чем ты гордишься? – смотрела на нитку Лидия Тимофеевна.
– Да