улицы Лондона ночами выглядели еще более мрачно и навевали апатию. Вот и он, погрузившись в гнетущие мысли, рассматривал быстро сменяющиеся за окном дома из обшарпанного кирпича и желтой штукатурки.
Молчание повисло в экипаже тяжелым туманом. Леон понимал, что порой был резок в выражениях; общение с простыми работягами превратило его речь в сборник грубостей и злобных насмешек, сделало его совсем не похожим на выходца из ученой семьи, и все же он старался контролировать свою язвительность. Осознавая, что его упрек прозвучал весьма болезненно для ранимого Шеффера, Леон снова открыл рот:
– Шеффер, вы ведь…
– Инспектор Шеффер, попрошу, – поправил мужчина.
– Инспектор Шеффер, – с натяжкой в голосе исправился Леон, – у меня и в мыслях не было вас оскорбить. Я хочу сказать, что нахожу этот разговор довольно личным для себя, и был бы признателен, если бы вы прекратили настаивать. Все, что я мог сообщить, я уже рассказал, а теперь, если вы не возражаете, я уединюсь в собственных мыслях, чтобы прекратить эту бессмысленную беседу раз и навсегда.
Услышав такую почтительную речь из уст парня-оборванца, Шеффер удивленно присвистнул.
– Будь по-твоему, – смиренно поднял руки инспектор. – Я сообщу тебе, когда мы будем на месте.
Теперь, когда Шеффер наконец оставил его в покое, у Леона появилось немного времени, чтобы скрытно за ним понаблюдать. Внешне он был весьма солиден и хорошо сложен, высок – около шести футов[4], – но из-за добродушного взгляда круглых глаз казался наивнее оленя, выпущенного прямо перед охотой. Особое очарование ему придавали каштаново-рыжие кудри, выглядывающие из-под шляпы. Была у Шеффера и плохая привычка: когда он нервничал, то неосознанно прикусывал кожу на костяшке указательного пальца, о чем свидетельствовал старый маленький шрам. Видимо, эта привычка осталась у него с детства. Впрочем, инспектор всегда пытался ее контролировать, чтобы не выставить себя в дурном свете.
Кэб остановился у обочины, и инспектор взглянул на часы. Леон лишь мельком подметил на них время, прежде чем тот захлопнул крышку и спрятал в нагрудном кармане. Двенадцать ночи – если он явится в такое время в пансион, то немедленно получит нагоняй. А мадам Тулле, стало быть, уже уведомлена.
И Леон не ошибся: когда он выпрыгнул из кэба, у ворот его ждала высокая худая женщина. Судя по платью, в котором мадам была с самого утра, спать она не ложилась, но после полученного уведомления упорно ждала появления инспектора и, как только услышала шум колес, вышла к воротам, накинув лишь вязаный платок на плечи. Ее суровый вид не внушал ничего хорошего, Леон предчувствовал, как сильно его отходят палкой по хребту и рукам за такую выходку.
– Доброй ночи, господин инспектор, – любезно поприветствовала она с легким французским акцентом. Ее холодный взгляд метнулся к Леону, а потом снова вернулся к Шефферу: – Мне, право, неловко, но примите мои извинения. Обычно наши воспитанники чтят закон.
– Я никогда