мимо капитану Магалтадзе.
– А с этими врагами народа оно, конечно, того, знаю, что можно и без них самих протокол вести, а потом в распыл, только капитан Магалтадзе приказал мне лично допрос вести, – громко проговорил младший сержант, смотря вслед капитану. – Я тут на днях врага с ТЭЦ допрашивал, тоже божился, что любит родину, а как сапогом саданул ему по яйцам, яичницу, значит, сделал, так тут же во всём и сознался и всех подельников своих выдал, с бабой своей в придачу. Та ещё сучка оказалась, но сладкая, всё такое плотное, аж как в кулаке. Трахал, орала, а когда потоптался на грудях, да раздавил соски, ни звука не проронила, сука. Сдохла, как бешеная собака. А потом её дед трахал, дохлую, думал, отпущу его если отымеет. Отпустил, – младший сержант хмыкнул, – на тот свет. А внучка его та сговорчивей оказалась. Посидела в клетке с муравьями, с трубочкой во влагалище, надо же было показать муравьям самую короткую дорогу, через минуту и мамку, и тятьку, и брата выдала. Всё семейство своё вражеское. Пойду уже, отлили, верно, холодной водой-то шпиона японского.
– Иди, иди, а ежели надумаешь, приходи домой к Якову Андреевичу. У меня в столе три бутылки коньяка, как раз по бутылке на нос. Ты как, Яков Андреевич, баба ругаться не будет?
– А я ей вот, – старший сержант сжал правую руку в кулак и потряс им. – Я в доме хозяин! Будут ещё там мне всякие бабы того этого! Айда ко мне, отдохну хоть от неё, паскуды ненасытной.
– А мы её напоим, пусть валяется. Бабы они слабые на водку.
– Слабые! – хмыкнул Яков Андреевич. – На передок они все слабые, скажу я тебе, даже те, которые тощие. А моя самогон хлещет шибше моего. Ей и литра мало. Я от стакана валюсь, а она, стерва, только этого и ждёт. Штаны сдёргивает с меня и нахальничает, падла!
– Вон око как! – загадочно улыбнулся Чернов и, посмотрев на старшего сержанта, проговорил. – А с тощими пробовал ли чё ли?
– А чё, не мужик ли чё ли! Было дело… два раза… с соседкой Нюркой, – старший сержант гордо вскинул голову. – Молодая баба, тридцати ещё нет, вдовая, мужик на реке по осени утонул… три года как. Попросила в погреб слазивать, сама-то до этого руку шибко побила где-то, сказала. Моя в это время была в бане. Я в стайку её зашёл, а она меня хвать за причиндалы и жмёт. – Не пущу, – говорит, – пока дело мужское со мной не свершишь. – Куда деваться, – Пилипенко почесал затылок, – сделал доброе дело.
– И как?
– Хороша, лучше моей! И пахнееет, – потянул носом, прикрыв глаза, – цветами. А от моей воняет, хошь и моется в бане кажную неделю, как от свиньи. Я потом с Нюркой через месяц ещё разок покуролесил. Безотказная девка, и всё при ней. Груди во, – показал на себе руками, выдвинув их от своей груди сантиметров на двадцать, – а жопа – всем жопам жопа, кругленькая и мяконькая. Я её сзади как приобнял, второй раз-то, она вся, прям, так и обмякла. Ох, и хороша, стерва!
Чернов слушал, загорался глазами и мысленно представлял себя в объятьях жены старшего сержанта.
– А я