до конца:
Христос играет в нём и веселится.
И проступают вдруг черты Отца
Сквозь дни земные и людские лица[2].
Мы чувствуем, что жизнь – это нечто большее, чем только нынешний момент, но одновременно она и нынешний момент тоже. Мы улавливаем отзвуки целостности и жизненной силы, которые явно превосходят наши собственные способности и ресурсы. Время от времени мы чувствуем странную связь и гармонию с окружающим миром, с его камнями и деревьями, лугами и горами, птицами и рыбами, собаками и кошками, щеглами и стрекозами, и это смутное, мимолетное, но убедительное чувство снова и снова подтверждает, что все мы – в одной вселенской лодке и неразрывно связаны родственными узами со всем, что было, есть и будет. Мы нутром чувствуем, что участвуем в чём-то гораздо большем, чем простая сумма тех частей, на которые можно разложить наше бытие, если оглядеться и проанализировать все составляющие наших тел, семей, мыслей, чувств, погоды, новостей, работы и отдыха. Мы смутно сознаём, что никогда не сможем полностью понять, объяснить или описать всё это и жизнь наша всегда будет оставаться тайной – но тайной в хорошем смысле слова.
Все, кто живут сегодня в мире (а значит, и вы, читатель этих слов, и я, их автор), уже потому что глаза наши открыты, а лёгкие продолжают вбирать в себя воздух, могут лично подтвердить существование и присутствие этого Большего, этой Гармонии, этого Родства, этой Тайны – того, у которого…
Всяк просит имени и роли в драме:
Красуясь напоказ и напрямик…
Кричит: вот я!
Самое простое слово для всего этого и есть «Жизнь», и последние строки сонета Дж. М. Хопкинса дали мне тот образ, с помощью которого я хочу более тщательно и подробно поразмышлять над тем, какой является подлинная христианская жизнь:
Христос играет в нём и веселится.
И проступают вдруг черты Отца
Сквозь дни земные и людские лица.
Строки этого сонета наполнены той самой энергией, искрой, спонтанностью, которые присущи всякой жизни, и главная его мысль в том, что за этой жизнью и в самом её центре стоит не кто иной, как Христос: Христос, являющий нам Бога. Поэт говорит нам, что вся эта жизнь, искрящаяся щеглами и пламенеющая стрекозами, эта жизнь с её кричащими камнями и звенящими колоколами разыгрывается в нас – в наших руках и глазах, в нашей походке и нашей речи, в лицах людей, которых мы видим с утра до вечера, каждый день, в зеркале и на улице, в университетской аудитории и на собственной кухне, на работе и на детской площадке, в храмах и на заседаниях всевозможных комитетов. Христос воистину играет во всём этом и во всех нас, и сам этот глагол, «играет», отражает всю полноту радости и свободы той жизни, которая выходит за пределы голой нужды и перестаёт быть просто выживанием. Кроме того, в этой «игре» угадываются слова, звуки и жесты, совершаемые для кого-то другого, ведь играя мы сознательно и осмысленно создаём и передаём красоту, истину или благость. В сонете этот другой – Сам Бог[3], а значит вся жизнь становится (или может стать) поклонением.
Сонет Хопкинса