не горела приветственными огнями. Тусклая лампочка, что освещала маленький порожек и хлипкую дверь, которую Антоний уже долгое время правил, встретила его крепко прикрытой. Тихонько отворив створку, Антоний прошёл в общий коридорчик, так же тихо прошёл к дальней комнате, отварил дверь там. Отстранил занавеску, загодя сжав в кулак охапку висюлек из каменных бусин разной формы. Никакой ценности в этих висюльках не было, но мать их любила. Наверное потому, что это единственное, что она сделала своими руками. То ли гордилась, то ли жалела в этом себя, Антоний не знал и гадать не собирался.
– Ты пришёл, – сказала мать, лёжа на старой кровати, на которой были собраны старые, завонявшиеся одеяла. Сегодня Антоний хотел их вынести на солнце, чтобы просушить, но у Старшего поменялись планы. – Поздно, – припечатала мать. У неё хватало сил говорить недовольным и обидчивым тоном. В такие моменты Антонию больше всего хотелось развернуться и уйти, но сыновий долг не позволял, да и мать с каждым днём угасала всё больше и больше. Порой она его вспоминала с трудом, а порой видела в нём мальчика. И когда видела мальчика, почему-то злилась и начинала горько плакать. Но прощение никогда не просила за то, что были периоды забывала про него и делала вид, что нет у неё сына вообще, наоборот ждала, что он её пожалеет. Но Антоний не жалел. Давно уже не жалел. В чём суть жалости? Ей конечно, хорошо, а ему… и так горько. Но всё равно любил, какая-никакая, а мать.
– Что поздно? – спросил он, стягивая со спины меч и аккуратно наматывая на простые ножны ремни и ставя его потом у порога.
– Мне плохо. Мне стало совсем плохо. А тебя днём с огнём не дождёшься. Ты где был?! – пискнула она, попытавшись на него крикнуть. Но кричать так, как когда-то, когда он был ребёнком, при этом всячески пытаясь заслужить её внимание, сил уже не было. Сейчас вспомнилась Антонию обида: внимание матери ускользало, сын её раздражал. Ни ласки, ни тепла, ни любви. Вся любовь и всё тепло доставалось драгоценным камням, шелкам, золоту, шаху… А маленький Антоний бегал по поручениям слуг и принимал от них оплату за мелкую работу в виде лепёшек, доброй каши иногда с кусочками мяса, похлёбки и одёжки.
Антоний ничего не ответил, лишь прошёл в маленькую ванную, в которой помещалось корыто для обмыва тела, бочка для воды, над которой торчал уродливый кран, и в углу приткнутый унитаз, настолько старый, что был разбит и вонял. Никакая магия не могла смыть эту вонь. Антоний поднял крышку, чтобы посмотреть есть ли вода в бочке. Воду отключали с приходом сумерек и включали, когда солнце поднималось над горизонтом.
– Тоша, – послышалось с порога, и Антоний выглянул из-за занавески, что отделяла ванную от основной комнаты. В комнату прошаркала бабушка Мила, неся в руках что-то, Антоний не мог рассмотреть что. Он вышел к ней. Очень был рад видеть соседку. Бабушка Мила была добрым и хорошим человеком. Правда сын у неё, Ефсей, был последней сволочью. Постоянно пил, иногда поколачивал старушку. Сколько раз Антоний ему морду чистил, всё бесполезно.