к ужину, обхватив фасолинку своими миниатюрными лапками.
Я наблюдала, от восторга забыв как дышать. Так давно я не видела живую душу, никого и ничего нового в этих четырех тесных стенах.
Тем временем мышонок наелся, оставил половинку фасоли, насколько смог запихнул её себе в рот и юркнул обратно в щелку между полом и плинтусом. Я ещё долго смотрела ему вслед как зачарованная. Чудный малыш, лучшее, что случилось со мной с тех пор, как я здесь оказалась.
А потом я услышала ИХ.
Вряд ли это были мои похитители, но если так, то дела мои совсем плохи.
Стены задрожали, пропуская насквозь нарастающий рокот незнакомых мне голосов. Не один и не два – десятки, бормочущие, рычащие, хриплые, грубые. Я не разбирала слов, но в этом и не было необходимости, угроза слышалась между строк. Своим гулом словно тупым ножом они вскрывали мне голову, въедались в сетчатку, оставляя ожоги.
Мне больше всего хотелось бежать, спрятаться от этого шума, зажать уши, лишь бы не слышать, но я не могла шелохнуться, и бежать было некуда. Застыла на том же месте, где прощалась с мышонком, на полу в центре комнаты, неподвижно сидела, каменея с каждой секундой всё больше. Чувствовала, как всё быстрее колотится сердце, прорываясь сквозь ребра, и как волосы на затылке становятся дыбом, а по позвоночнику вниз растекается холод.
Голоса гудели, и я больше не понимала, снаружи они или уже внутри моей головы. Будто тысячи муравьиных лап пробегали по черепу, выдавливая сквозь трещины нежное серое вещество.
Тени от ночника пришли в движение, заметались по потолку и стенам будто бешеные летучие мыши. Свист их крыльев вплетался в рокот злых голосов, проносясь на самой границе слуха.
Я хотела кричать, но горло сковала судорога, так что даже дыхание почти прервалось.
Голоса перешли на крик, оглушительный визг, тени взлетали и падали, врезались в мои руки и ноги, впивались в голые плечи, не оставляя следов.
Я была каменной статуей, почти вся, почти целиком, только по щекам лились горячие слёзы – всё, что во мне осталось живого. Я просто ждала, когда уже остановится сердце, чтобы муки мои прекратились.
Но тут погас свет. Больше я ничего не запомнила.
У мамы большие сильные крылья, она может летать далеко-далеко, долго-долго.
А птенчик не мог. Он конечно уже сильно подрос с тех пор, как сквозь трещину в скорлупе впервые увидел солнце, уже оперился и пытался сам размахивать крыльями. Но не взлетал.
Ему было обидно. Мама такая яркая и красивая, так легко поднималась вверх над гнездом, будто её подхватывал ветер. А малыш так и оставался внизу, серый, невзрачный и слабый.
И тогда птенчик решил – как только мама в очередной раз улетит, он сделает ЭТО. Изо всех сил оттолкнется от выложенного ветками края, и пусть дальше его несет воздушный поток.
Так он и поступил. Стоило маме покинуть их дом и раствориться в небе крошечной точкой, птенчик выбрался из уютной пуховой кроватки и влез на тонкую веточку, трамплином выглядывающую