Гендоса и его приспешников. Гендос, отличался тем, что перманентно жрал, поддергивая неудержимые сопли. Себя он называл маршалом, а приближенных Зюзю и Серого – генералами. Остальных не помню по их малозначимости. Заловили меня в подворотне, насовали тычков по рёбрам и отобрали папку с набросками.
– Червонец можешь нарисовать? – спросил маршал Гендос.
– Могу, – сказал я.
– А стольник?
– И стольник могу.
– Ну, рисуй. Тогда папку отдам.
– Не буду. За это в тюрьму сажают.
– А мы никому не скажем. Правда, пацаны?
– Ага! – синхронно закивали генералы Зюзя и Серый.
– Все равно не буду.
– Значит, не уважаешь? Он нас не уважает, пацаны!
Мне опять дали по рёбрам, а Гендос принялся изображать сеятеля, под дружный гогот разбрасывая в грязь листы ватмана. Глумление над организмом я по привычке пережил, но глумления над искусством не вынес и, преодолевая брезгливость, дал Гендосу по морде, заставив его выронить кусок изо рта и расплескать сопли. Это так поразило мучителя, что он несколько минут не мог придумать для меня достойной казни. Только мычал и таращил глаза. Затем было решено повесить меня на собственном брючном ремне – не насовсем, а понарошку, до первого посинения. Это было вполне выполнимо – из черных кирпичей арки на приличной высоте высовывался ржавый костыль, на котором когда-то висели ворота. Оставалось забросить на него ремень.
Пока я дожидался казни, придерживая штаны, появился великовозрастный сосед, «тюремщик» Пипа. Он с ходу уяснил ситуацию и первым делом дал Гендосу полновесного пинка.
– Стоять! – сказал ему потом Пипа. – Что задумали, сучары мелкие? За это вышак корячится! Совсем падлы, озверели…
Он выдернул меня из рук линчевателей и заставил их подобрать и вытереть раскиданные листы. Что и было выполнено со всем возможным рвением, причем самым старательным оказался Гендос – грязь с ватмана о собственную куртку вытирал. Пипа пожевал окурок, посмотрел мои рисунки и сказал:
– Ух ты! Это же Матросский мост. Прямо как настоящий! Ну, молодец!
– Он может червонец нарисовать, – подобострастно вякнул Гендос. – И стольник!
– Правда можешь? – усмехнулся Пипа.
– Могу. Но за это в тюрьму сажают. Я уже говорил…
– Это точно, – кивнул Пипа. – Сажают. А художник должен жить на воле, как птичка. Ему на киче делать нечего.
Он помолчал, потом ухватил Гендоса за ухо. Видно, ухватить за нос побрезговал.
– А ты запоминай, парашник… Ещё раз кто-нибудь тронет художника – ноги повыдираю, пасть порву. Понял?
Пипа дёрнул его за ухо, а Гендос заплясал и заверещал.
– Ты не бойся, – сказал мне защитник. – Рисуй дальше. В случай чего – стучи…
И ушёл. А я с восторженным замиранием сердца ещё раз дал Гендосу по морде. Он даже глаз не поднял. Надолго запомнил я этот восторг безнаказанности…
Через