входила в класс, у меня перехватывало дыхание. Волновался так, как никогда не волновался, ныряя под канаты ринга. После уроков водил Евдокию по тем памятным для меня местам, где провёл столько времени с блокнотом и карандашами. Ей быстро надоедали стихи и поцелуи, она смотрела на часы и с растяжкой говорила:
– Уже по-оздно… Пойдём, где-нибудь посиди-им!
И мы отправлялись в кафе «Лакомка» на Преображенке, где заказывали мороженое с вишнями или цукатами. Деньги для пиршества я копил всю неделю… Она о чем-то болтала, торопливо промокая салфеткой маленький алый рот, а я ничего не слышал. Я хотел одного – сидеть и смотреть на неё. Смотреть и слушать, не слыша.
А за мной в классе, как тогда выражались, «бегала» девочка Катя. Толстоватая, белобрысая, в сильных очках и странных платьях с оборками, она буквально терроризировала: приносила из дому пирожки, приглашала в кино, предлагала новую книжку Стругацких… Временами я срывался: отстань! Одноклассники потешались над нашим любовным треугольником.
После деревенских каникул в последних числах августа я вернулся в Москву. И тут же полетел на крыльях любви в Евдокии. У неё в гостиной тихо играла музыка. На моём месте на диване сидел прыщавый дылда из одиннадцатого класса, бессменный школьный комсорг, и дул чай с тортом, оттопыривая мизинец, как дегенерат. На роже у него было приклеено обычное слащавое и вместе с тем несколько испуганное выражение, словно он проглотил банку мёду – вместе с банкой.
– Садись, Паша, – буднично сказала Евдокия. – Сейчас тебе чашку принесу.
Едва она ушла на кухню, я предложил дылде:
– Пойдём выйдем, генсек…
– Ещё чего! – сказал комсорг, не снимая слащавого выражения. – Ты у нас чемпион – научился кулачонками сучить. А мне надо лицо беречь. Послезавтра, если не забыл, учебный год начинается. И вообще, старичок, это немодно и глупо – драться из-за девушки. Пусть она сама решает.
– Вот и спросим!
– О чём? – Евдокия стояла в дверях с чашкой.
– Тут Паша интересуется узнать, – сказал комсорг, – уйти ему или остаться.
– Если Паше интересно, пусть остаётся, – сказала Евдокия довольно равнодушно.
Я обиделся, что обо мне говорили как об отсутствующем, и хлопнул дверью. Ах, как саднило сердце, когда я бежал проходными дворами к себе на Стромынку! Как саднило сердце… Но недолго. Пубертационный период не терпит пустоты. Оказалось, что без очков девочка Катя не такая уж страшная. И не такая уж толстая без оборок. И стихи она слушала, в отличие от Евдокии, с выражением восторженного ужаса. И губы у неё оказались большими и тёплыми.
Потом мы и вовсе уехали со Стромынки на окраину Москвы, в Орехово-Борисово. Здесь родители купили двухкомнатную кооперативную квартиру. И у меня появилась отдельная комната. Доучивался я в новой школе и за год ни с кем не успел не то, что подружиться, даже хотя бы поближе сойтись.
Вероятно, этому поспособствовала одна некрасивая история в самом начале учебного года. На большой перемене