вставший на законное место. Но этого не произошло. И это раздражает. Я внимательно рассматриваю ее, ища намеки на то, как она провела последние шестнадцать лет. Есть ли у нее синяки и шрамы, понять невозможно: всё скрывают мешковатая мужская рубашка и легинсы. Загорелая кожа совсем не похожа на бледную кожу человека, которого шестнадцать лет держали взаперти. Так что, возможно, ее не запирали в комнате без окон. Но если ей разрешали выходить на улицу, что помешало вернуться домой раньше? Она очень стройная. И высокая. Выше меня. В густых волосах – почти до пояса – запутались листья. Но кончики волос ровные, как будто их недавно подстригли. Кто ее стриг? Возможно, один штрих поможет восстановить всю картину прошлого. Я снова смотрю на листья, представляя, как Оливия бежит по лесу – вперед, на свободу, продираясь между деревьями, их ветки путаются в ее волосах. Она кладет руки на колени.
– Где ты была?
Она изящно встает и направляется к окну, которое выходит на лужайку. В дальнем углу сада есть калитка, за ней – небольшое поле. Дальше – лес на многие мили. Полицейские говорили, что там и прятался похититель. И через калитку проник к нам в сад.
– Ты скучала по мне?
Ответ сразу срывается с губ, я говорю правду:
– Каждый день.
Она оглядывается через плечо и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Это странный и радостный момент: словно лучик света пробился сквозь темное грозовое небо. Грустно думать, сколько ее улыбок я пропустила.
Подхожу ближе, чтобы утешить сестру, положить руку на плечо, но не делаю этого: она кажется совсем чужой. Я хочу узнать ее заново. Понять.
– Что с тобой случилось, Оливия?
Она отворачивается. Повисает тишина. Я собираюсь повторить вопрос, но она проскальзывает мимо меня к туалетному столику и берет свечу.
– Нам нужно о многом поговорить. – Она вздыхает, переворачивает свечу и рассматривает этикетку. – Срок горения. Крем-брюле[14]. Господи, это божественно. Мы должны пойти в ресторан и заказать крем-брюле. Ты его когда-нибудь пробовала?
– Да, пробовала, но…
– Мне не терпится попробовать. Куда пойдем? Когда?
– Оливия…
– Как насчет этих выходных?
– Нет.
Ее улыбка исчезает, и я чувствую укол вины за то, что не поддерживаю эту игру в притворство.
– Пожалуйста, перестань вести себя как ни в чем не бывало.
Ее взгляд каменеет. Она ставит свечу на столик:
– Разве ты не рада, что я дома?
– Да. Конечно, рада.
– Значит, мы можем просто радоваться, что я наконец здесь, с тобой? – Она так умоляюще смотрит огромными голубыми глазами, что я почти готова сдаться и отложить расспросы. Но если я это сделаю, меня разорвет изнутри.
– Почему ты не разрешаешь маме и папе позвонить в полицию?
– А какая от них польза? За шестнадцать лет они так и не нашли меня. Что они могут сейчас?
Она злится, и я чувствую облегчение: уж лучше злость, чем притворство и бред о нормальной жизни. По крайней