том смысле, что замечательный он мужик, ёлки-палки, наш Никита Антуфьевич, ты не представляешь. Генерал. Мудрец. Умница.
– Генерал?!
– Он мне потом так подсобил, как никто никогда. Ну вот разве ты ещё. В час оный. Но взвесить вас не получится. Вы у меня на одной чашке.
Я не возражал.
И стало мне наконец ведомо, что дядька Косоваров взрастил себе на смену двух укротителей – Акинфия и Акилину.
– Так она что у тебя, тоже укротительница?! – Моему удивлению в моей весьма просторной кухне сделалось вдруг не по размеру. – А у вас, Барановых, ни детей, Ярик, никого не щадят, ни женщин? Да? Ни стариков!
– Да, – сказал Баранов. – И в плен не берут. Ты что ж, Вань, не слыхал никогда? Укротительница тигров Акилина Антуфьева.
– Тю! Так откуда ж я знал, что она твоя тётка?
– Её весь мир знает, – сказал Баранов без хвастовства, и без каких-либо иных признаков душевного непокоя.
И сразу ясно вам, что тёткина слава Славе не докучает. Я сказал ему, что читал в детстве её книгу о её приключениях, что-то типа «Мои питомцы на арене и за кулисами».
– Может быть?
– Разумеется, Ваня. Ты ж знаешь, быть может всё, что угодно. Или почти всё.
– Но этим можно пренебречь?
– Точно!
Это уже наши с ним в ход пошли прибаутки с перевала Шарог. Изобрели мы там для себя, что пренебречь можно, если надо, всем на свете, или почти всем, и этим почти тоже можно.
– В Австралии нынче тётушка. Сделалась там у них Акилинушка на старости лет национальным их достоянием. И вот что нам понимать надобно, – сказал он, твердея взглядом. – Младше папы Акилина на четыре года, – он показал мне четыре пальца. – И Адам Косоваров, когда взял её в обучение, был уж не тот, что с папой, вот что. Не досталось на её уже долю Адама сокрушительного…
– Это ж сколько ей?
– Это ей, Ваня, восемьдесят. Собирала нас в январе.
– Катался в Австралию?
– Угу.
– Глядишь, и я попаду. Если Нептун не нахмурится.
– Посейдон, – поправил меня Баранов. – Раз уж римляне тебе не по нутру.
– Уел.
Баранов смачно избавил мой стакан от части содержимого.
– А ты не серди его, он и не нахмурится. Учись, Иван, на чужих ошибках.
На это я живо отозвался.
– А что мне царь Итаки? Ему на роду прописано.
– С чего вдруг?
– А ты не знаешь? Одиссей значит тот, кто гневается. Сердящий, значит, богов.
– Вот оно что! Так всё ж богов он, Иван, горазд дразнить или с гневом сладу не ведает?
– А что, Ярик? Не одно и то же?
Баранов пожал плечами.
– А что, Ярик? Двадцать лет с войны домой по морям, по волнам не фунт изюму, а?
– Не фунт, – Баранов шумно перевел дух и молвил с тоской неконьячной: – И друзей терять… терять… и терять…
– Вот именно. А я друзей не теряю…
– Да, ты их тащишь на себе, аж пока не