без седины в волосах?
– Да, так она его и не взяла, – повторил Баранов. – А пожил он сто двенадцать лет и одиннадцать месяцев, день в день, раз уж интересуешься.
– Ничего себе!
– Да. Потому как преставился поутру двадцатого марта в одна тыща девятьсот восемьдесят третьем…
– Я на курсах, – ляпнул я, – на Высших в Москве был.
– Ровно за месяц до ста тринадцати. – И Баранов пропел наскоро: – А он чуть-чуть не долетел, совсем немного не дотянул он до посадочных огней…
– Ну и ну! А у вас все долгожители?
– Не жалуемся… И ты вот что, Ваня, открыватель Новорóссии, знай ты всё-таки, что так говорится. Потомок древнего саксонского рода. А потом уже где он там проживал, в Нижней Саксонии, или какой другой, но это потом. А из нижнесаксонского рода? Так не говорят.
– Ладно.
– И еще, – сказал Баранов по-доброму, но твёрдо. – Ты б его всё-таки величал, как положено.
Я ждал. Я приготовился к прыжку.
– Карл Фридрих Иероним, – сказал Баранов. – А не Иероним Карл Фридрих.
Ну всё! Работаем!
Пятью минутами раньше я уже решил, что удерживать разом две плотины, значит рухнуть под обеими. А отпустить одним махом и ту, и другую тоже не остроумно. Тут уж или коньячную держи, или с Мюнхгаузеном. Но Баранов мне выбора не оставил. И Мюнхгаузен рухнул. Я только сильно понадеялся на то, что сдам Ярику своего любимого барона не целиком, а лишь наполовину.
– Всё! – крикнул я, и Баранову пришел черед чуть не вздрогнуть, а мне сделать вид, что я не заметил. – Вставай! Пошли.
Он без второго слова поднялся, разогнув целиком свои, я помнил с Чарджоу, все сто девяносто два сантиметра, против которых я со своими сто восемьдесят пять только и мог, что настойчиво помнить, что и меня Творец не обидел, и мы отправились коридором мимо гостиной, откуда слышен был сердечный щебет Лидочки и вторение ему баритонов и теноров, и контральто, не наперебой, а с пиететом, и мне показалось, что Лидок завладела вниманием циркового люда, оседлав своего конька – историю Одессы от киммерийцев до наших дней. В коридоре с потолка на древнем и кривоватом витом шнуре свисала в щербатом патроне лампочка без плафона, которая вот уже много лет своей тусклой наготой неизменно вгоняла меня в тоску, и по-писательски я не сомневался, что тусклый и тоскный суть вещи равнозначные, но поменять что-нибудь не хватало энергии заблуждения, да и стремянка под наш потолок еще при Андропове перекочевала к приятелю на дачу под вишню, что уродилась, как никогда, от чего нам с Лидой на заре нашего счастья перепала двухведёрная бутыль сказочной наливки; выпито, а стремянка так и не воротилась.
– Сколько здесь? – спросил на ходу Баранов, разглядывая лепнину под потолком.
– Пять, – сказал я. – Четыре девяносто четыре, если быть педантом.
– А комнат?
– Пять.
Я не оглянулся, но почувствовал, как Баранов одобрительно встопорщил усы.
Коридор поворачивал под прямым углом, и дальше было темно, как в Египте, потому как такая