друг.
Всем:
– Электрички сегодня нет. Никто никуда не пойдет. Лично я – чай ставить. Все приглашены.
– Да где ж та, высокая-то? – всплеснула руками мать. – Поди, год целый наезжала.
– Ну, а тебе что? – вступил отец. – Не нам сводить, разводить. Сымай одежу, да к столу.
Видно было, что Хазовы все упрямые.
– А вы, женщина, как вас, не уходите. Устали? С мальчонкой сам слажу. Нукось…
Вышел он. В это время Хазов и Алфеева вступили в смертельную схватку: он расстегивал на ней куртку, а она ее остервенело тянула молнию вверх, рвясь на улицу. Они кружили по сеням, дерясь и стукаясь об стену. Со стены слетели мотки провода и сетка с ульем.
– Че такое делаете, не пойму! – закричала мать.
– Подвал твой разбираем, че!
Понятно, Хазов сильный, сдавил поперек, но и она тоже не сдалась – как и юркнула из рук вниз и назад. И налетела на мать. Та ее раз – и обхватила, не растерялась.
– Держу, сынок.
И он ее отнес подальше от дверей, в комнату. Она продолжала пружинить и вырываться.
– Так связать если? – издалека крикнула мать.
– Пусти.
– Нет, не пущу, – тут ему пришлось перейти на «ты».
– Пусти, жарко.
– Вре-ееешь… Убежишь еще.
Она вся горела от возмущения, но ничего не могла сделать в тесноте его хватки. И далеко не сразу до нее дошло, что он уже не казнил, а как бы обнимал. Шарил ртом по шее, по ушам. Прислушалась, затихла. Хоть и сделала из нее жизнь неизвестно что, но она же все-таки женщина. Закинула руки ему за шею. Обниматься спиной – это дурь какая-то. Акробатический этюд. Сколько времени прошло – неясно. Они были в полном угаре. Весна плескалась, звенькала и ехидно заглядывала в форточку. Звуки шли отовсюду, отражаясь, двоясь, ленивый гавк собаки, стукот по железке и бумц-бумц – музыка от клуба. Глупая, неистребимая весна. Ах ты, котенок.
– Трудно будет с тобой, Алфеева.
– Почему это?
– Ревнивая ты очень.
– А ты! Ах ты…
– И не дерись. Поздно. Счастье уже случилось.
Она помолчала чуть и вдруг как застонала, завыла, зажав рот.
– Тихо! Тихо, Алфеева, что ты как бешеная?
– Ребееенок… Ребенок ушел, а я тут…
– Да не беги, распотрошенная, застегнись!
На крыльце его, конечно, не было. Тихо моросил дождь, вокруг дальнего фонаря желтело сияние. Она пометалась за воротами, вернулась и встала у окна.
– Ну, не реви. Всю ночь так и будешь стоять? Может, разденешься?
– Ты не поймешь, Хазов. Это не дитя, это мой спаситель. Он доверился мне, а я. А я-то сразу о нем забыла… Это мне так даром не пройдет!
Хазов это все слушал, слушал, потом встал, разделся. Снял с нее куртку, умыл под рукомойником, нагрел чайник.
– Ну-ка, сюда глянь.
В ее колких серых глазах плескался ужас. Чашка стыла, остывала.
– Э, молодежь. Помирились либо? – это вошел отец Хазов, чувствуя, что уже можно.
– Да, пап. Тебе чаю надо?
– А то нет! Не паавжнали из-за вас. А че плачете?
– Да