содержать девяностолетнюю мать, живущую в доме престарелых, дочь и безработную подругу. Говорит, в молодости переспал с кучей всяких актрис и моделей, но я так и не понял, чем он их цеплял. Уверен, в эту самую минуту Ключник счастлив. Хотя темные круги под ввалившимися глазами наводят на мысль, что он повидал в жизни слишком много жестокости – поэтому даже эту радость не может испытать сполна.
Гений, самый горячий и самый молодой из нас, облегченно фыркает, мощным выдохом выпуская из легких скопившуюся там тревогу.
Прокручиваем видео на утроенной скорости до того момента, как вошедший сотрудник службы безопасности начинает набирать секретный код. Цифры видны прекрасно, изображение идеальное, никакого зерна. Свет от лампочки помогает микрокамере поймать фокус.
– Сейчас, сейчас… – шепчет Гений. Но всего пара секунд – и он разражается проклятиями: правая рука охранника закрыла две последние цифры кода. – Черт, мы в жопе…
В этот момент все замирает. Воздух отсыревшим кляпом забивает горло. Перед глазами проносятся сотни идеально четких стоп-кадров моей жизни: решения, развилки, ошибки. И я впервые осознаю, что есть лишь одна причина, по которой пятидесятилетний Леонардо очутился здесь, в самом надежном хранилище мира: он обещал это Леонардо девятилетнему.
Детство и юность
1952–1968
Моя внутренняя битва добра со злом
Ненавижу воровство
1956–1962 гг. (с четырех до десяти лет)
Хотел бы я быть таким же легкомысленным, как мои сверстники. Не обращать внимания на некоторые детали. Но я их замечаю и запоминаю. Детские игры мне больше не интересны.
В возрасте четырех лет и десяти месяцев я обнаруживаю в себе не по годам развитый талант, некую сверхспособность. Я имею в виду не супергеройские штучки из комиксов Marvel, не умение летать или одним взглядом взрывать цистерну с бензином – ничего подобного.
Просто я понимаю, что мой мозг обрабатывает информацию на совершенно иных скоростях, чем у других людей. У меня фотографическая память: достаточно пару секунд поглядеть на картинку, чтобы ее запомнить. В шесть месяцев, когда обычные малыши лишь односложно лепечут, я уже говорил и при этом выговаривал слова полностью. Мама рассказывала, будто я даже какие-то фразочки в ее адрес отпускал. Сейчас я уже осознаю значение сложных понятий, моим ровесникам пока недоступных. Вижу то, чего другие не видят. Извожу родителей бесконечными вопросами, и чем старше становлюсь, тем чаще пытаю их раскаленной кочергой своего назойливого любопытства.
Я считаю это своего рода болезнью, неким умственным отклонением. Лет до десяти я абсолютно в этом убежден, но ни с кем не обсуждаю, потому что боюсь, что меня упекут в больницу.
Мне шесть, и мы переезжаем из Палермо в Турин, затем в Модену, снова в Турин. В этом хаосе, со всеми этими чемоданами и перегонами, я теряю какие-то душевные шестеренки: три года подряд просиживаю в первом