делал то, о чём говорили или требовали.
Той первой зимой я стоял перед выбором: терпеть холод или постараться незаметно одеться потеплее. Я выбрал второй вариант, надевая под форму так называемый «вшивник», или свитер. Но у меня была усовершенствованная его модель: я носил мастерку с центральным замком.
На одном из построений нас решил проверить сам заместитель командира части. До этого я, будучи уверенным, что при проверке просто расстегну молнию, раздвину мастерку вместе с формой и покажу майку, надел свой «вшивник». Но не тут-то было. Мои неуверенные действия сподвигли замкомандира проверить меня тщательнее и посмотреть мои «закрома». Он раздвинул ещё шире и без того широко раздвинутую форму, а там и мастерка себя не заставила долго ждать, показавшись заместителю командира части во всей своей красе.
Сиюминутно мне было объявлено, что за такой «подвиг» я заслуживаю внеочередной отпуск. Вот только его я проводил не на курорте, а на самой настоящей «губе», которая находилась в самой настоящей бывшей тюрьме, где почему-то были затоплены несколько нижних этажей.
Мне было интересно и одновременно жутковато находиться в коридорах этого «курорта» и всё там рассматривать. Конечно, входы на затопленные этажи были закрыты решёткой и пройти туда не представлялось возможным. А вот созерцать тот мрачный вид, вдыхая не менее мрачный затхлый запах, доносящийся из тех помещений, – вполне себе.
Регулярно нас по очереди выводили делать уборку помещения на своём этаже. Мы оказывались одновременно и уборщиками, и связными, которые помогали передавать из камеры в камеру новости, вопросы, какую-нибудь мелочёвку. Кстати, из-за одной такой мелочёвки, которую во время шмона нашёл надзиратель, ребятам пришлось непросто. Наказание было жёстким. Точнее даже жестоким.
Провинившимся в камеру поставили тазик с разведённой хлоркой, и ребята были вынуждены дышать её парами. Я видел их покрасневшие глаза и то, как они по очереди стояли у маленького окошка, через которое надзиратели следили за порядком в камере, и дышали свежим воздухом. Только вот свежим он был исключительно по отношению к воздуху в их камере, но не по отношению к воздуху, которым дышали на улице.
Ещё через несколько камер сидели ребята, ожидавшие суда, который в армии назывался трибунал. Начав разговор с ними через отверстие в двери, я рассмотрел одного из них. Он был в больших круглых очках, на вид – нежный, с тонкой душевной организацией. В школе бы его прозвали ботаником.
Этому нежному ботанику «светило» три года настоящей тюрьмы за то, что он в своё время пробил фанеру духу (то есть ударил в грудь молодого бойца), сломав ему ребро. Или даже два.
В моей голове никак не могла уложиться эта история с парнем, который всем своим видом был похож на прилежного студента, а не на злобного армейского деда. Моё сознание в тот момент нашего разговора всё время пыталось связать воедино то, что я вижу, с тем, что я слышу.
Каждый вечер у нас