Благодари государя нашего! – негромко и по-доброму досадливо прогудел воевода.
Огловушенный новостью, Федька побледнел даже, не отнимая ладони от сердца, заметавшегося в мыслях самых жутких. Но отцовский пинок и выучка двинули его выполнять обычай помимо разума. Пав на колени, коснулся лбом пола у государевых сапог и целовал его руку. Земно кланявшись, целовал руки отцу и будущему тестю. Все они что-то отвечали одобрительно и важно, он не разбирал – так в ушах шумело. Только позже дошло до ума обещание отца обо всём переговорить вскоре наедине. Кажется, воевода и Сицкий стали с государем прощаться, уходить собираясь, и Годунов, собрав бумаги и Указную грамоту, уже за двери выходил…
– Федюш! Ты, никак, без чувства грянуться надумал? А ну, поди, поди ко мне! – в голосе Иоанна играл насмешливый задор, и в палате они были теперь одни. Федька очнулся в приливе отчаянной лихости, словно чёрт, раздирающей его в осознании подобного насилия над собой. Отерев со лба испарину, он рванул ворот рубахи, освободив на три пуговицы, переведя дух, и обессиленно опустился на ковёр у ног Иоанна.
– Грянешься тут! Намекнули бы хоть!!! Не жалеешь ты меня вовсе…
– Федь, так что ж, и впрямь не знал ты ничего, что ли?! То и дело слышу, дескать, Басмановы отец и сын – одна сатана, не разлей вода – вместе заодно всегда всё решают, – искренне изумился государь, наклоняясь, чтоб видеть его лицо. Федька мотнул головой.
– То-то гляжу, побелел ты. Ай, Данилыч! Крутенек воевода. Иль, напротив, нечаянную тебе радость сделать хотел. А ты – вона как. Так что, Федя, совсем женитьба с души воротит?
– Да что ты, государь. Мне б с честью такою… справиться – вот об чём маюсь теперь!
– Смеёшься, вижу?
– Да полно! До смеха ли… – Федька явно дерзил, поглаживая под расстёгнутой рубахой грудь. Государев настрой о многом ему сказал, подстрекая к ответному в лад, и хоть говорили они о серьёзном очень, но – не о свадьбе совсем. А о его, Федькиной, послушании. Поднявшись, Федька, всеми бесами сразу терзаем, Иоанну в очи глядя, до дрожи желал сейчас же о многом испросить, да тут постучала в дверь стража – просился кто-то к царю важное передать. Вот-вот явятся рынды и сами допущенные до государя просители.
С невнятным стоном отошёл Федька, чуть покачнувшись от головокружения, с наряда невидимые пылинки смахивая.
Знал Федька, как пробьёт полночь и начнётся скорбный праздник Усекновения, переменится Иоанн, погрузится весь в иное, смиренное, строгое. Ни для кого не досягаем станет… А сейчас, в опочивальне, наедине с ним, утешался своим тёмным весельем, дозволяя Федьке забываться, свободно на всё отвечать, изводил его речами непотребными, какими мужики, отдыхая, меж собой забавляются, да пытал, пошто испугался так нынче, что просватан. Пошто растерянным прикидывался. А ведь известно, что грешил, грешил с девицами-то!
– Да! Да, чуть не помер!.. Как подумалось, что отсылаешь меня! От себя… прогоняешь!.. – задыхаясь откровением, он во всём сознавался: – Что не люб я тебе больше!
– Обезумел