для измерения сердечного ритма, пройденных шагов или израсходованных калорий. Он бежал ради простого удовольствия двигаться, слышать собственное дыхание. Замечать стук сердца, которое билось в груди, словно эти пульсации оставались единственным свидетельством того, что он жив. Он свято верил в целебную силу спорта. Утверждал, что ощущение стекающего по спине пота куда более эффективно, нежели все антидепрессанты и успокоительные препараты.
Коннор жил в маленькой квартирке в Понтепедринье, поэтому обычно бегал по парку Эухенио Гранелла. Сегодня народа было больше, чем обычно, и он бежал, уворачиваясь от детских трехколесных велосипедов, держащихся за руки парочек и детишек с самокатами, одновременно стараясь выбросить из головы мысли о Лии Сомосе.
Он беспокоился о своей пациентке. Лия представлялась ему странной. Когда ее собирались перевести в дом отдыха, она переживала исключительно об освещении. Освещение. И что тут скажешь? Эта женщина смотрела на мир другими глазами. Она смотрела на мир, думая о том, как его изобразить. Шла по жизни, не погружаясь в нее. А потому случившееся с ее племянницей оказалось для нее чересчур. Требовалось заставить ее говорить. Она нуждалась в том, чтобы рассказать о своих чувствах, когда обнаружила мертвую девушку в море крови. Изображение. В этом-то и проблема. Лия терпеть не могла переходить из двухмерного мира в трехмерный.
Завтра Коннор планировал принять инспектора Абада. А потом, после обеда, сопроводить Лию в «Родейру». Он собирался в Кангас, повидаться с матерью, а потому мысленно сделал пометку позвонить ей и отложить встречу.
Коннор бегал почти час, прежде чем направиться к дому. Ему нравилось жить в центре города, хотя иногда он скучал по морю. Не по тому, которое в Кангасе. По тому, что у Дун-Лэаре. И не только по морю: по суете на Джордж-стрит, поездкам на «Дарте» в Дублин, вечерам у О'Нила. И он скучал по Эллисон. Иногда, просыпаясь ночью, он протягивал руку в надежде ощутить ее рыжие волосы, которые разметались по подушке. Или ее обнаженное тело между простынями. Она всегда спала обнаженной.
Отбросив эту мысль, Коннор вошел в ванную. Принял чуть теплый, почти холодный душ. Перед его мысленным взором всплыл образ Эллисон, которая, подобно Венере Боттичелли, выходит из воды. Ее рыжие вьющиеся волосы, прилипшие к лицу. Ее ледяные серые глаза. Ее бесконечные ноги. Белоснежные. Почти призрачно бледные. Ее пылающий лобок. Упругие маленькие груди. Казалось, вся она здесь, под водой, и, как раньше, шепчет его имя: «Коннор, Коннор, Коннор…» Он снова потряс головой, пытаясь выбросить ее из головы.
Выйдя из душа, он быстро вытерся. Глядя в зеркало, взъерошил волосы рукой. Он очень давно не смотрел на свое отражение. Фигурой он мало походил на отца. Честно признаться, от ирландцев ему досталось только имя. Оно и зеленые глаза Бреннанов. Все остальное он унаследовал от родни из Кангаса. Когда Эллисон была беременна, они делали ставки на то, будет ли девочка галисийкой или ирландкой. Эта мысль причинила боль. И ее Коннор тоже отбросил. Надев джинсы и белую футболку, он направился на кухню за пивом. Затем уселся на диван и взял в руки мобильный.
– Привет, мам!
– Привет,