на край кровати, не поднимая глаз, будто не позволяла отчаянию прорваться наружу.
Тень появилась без звука.
Свет ночника будто потускнел, пространство задохнулось. Он не слышал шагов – только увидел, как в дверном проёме возник силуэт. Не вошёл – именно возник. Густой, тёмный, как сгущение воздуха. Женщина замерла. Почувствовала – задолго до того, как обернулась.
Повернув голову, она не закричала. Только зрачки расширились. Медленно поднялась, попятилась, обхватив плечи руками, будто её пробрало до костей. Взгляд оставался прикован к фигуре, приближающейся к ней. В ней было нечто тревожно знакомое. Лицо оставалось расплывчатым – сон отказывался придавать чертам определённость.
Алла шевельнула губами, но слов не было. Голос не рождался. Сергей пытался закричать – мысленно, хотя бы внутри – но безуспешно. Всё было подчинено тишине.
Существо приближалось. Внутри – не ярость, а тяжёлое, животное давление. Он чувствовал, как сжимается воздух, как сновидение утрачивает форму, превращаясь в вязкую тяжесть. Женщина отступила к изголовью, рукой нащупала край тумбы, но не нашла в себе решимости схватить что-то. И в тот миг, когда ожидание достигло предела, когда ей следовало закричать, – наступила абсолютная тишина.
Всё исчезло. Комната сорвалась. Свет вспыхнул и потух. Последним он запомнил её лицо – не исказившееся ужасом, но отражавшее боль. А потом – темнота.
Проснулся с резким вдохом. Воздух рвался в лёгкие, как после всплытия из-под воды. Сердце билось в груди с неумолимой силой, ладони мокрые, виски стучали. Он сел. Опёрся локтями на колени, сгорбившись, стараясь отдышаться. Комната была тёмной, только голубоватое свечение электронных часов напоминало о возвращении в реальность.
Но эта реальность казалась ненастоящей.
Внутри всё сопротивлялось простому объяснению: "Это всего лишь сон". Он понимал – да, это был сон. Но не обычный, не игра подсознания. Там было нечто иное. Он видел слишком ясно. Чувствовал так, как не чувствуют во сне.
И самое страшное – ощущение, что он там присутствовал. Не как убийца. Не как свидетель. А как часть этой сцены. Как та тень, что должна была войти – но не осмелилась. И потому пришла другая. Та, что давно жила внутри и лишь ждала часа проявиться.
Снег не шёл, но воздух был пронизан промозглой влажностью, будто зима стояла в нерешительности, на грани срыва. Дул тонкий, пронизывающий ветер, от которого даже деревья казались скованными, притихшими, будто склонёнными в покорности перед тем, что происходило. Небо затянуто серым свинцом – равномерным, глухим, не дающим ни света, ни тени, ни перспективы. Всё пространство казалось вырезанным из бумаги, плоским, без времени.
Воронин стоял у кованых ворот старого кладбища, пропитанного веками московской влаги, с плитами, просевшими в землю, и глухими аллеями, где каменные кресты чернели, как фигуры ушедшей пьесы. Он прибыл первым— так получилось, хотя не стремился. Чёрный шерстяной плащ был застёгнут до самого ворота, тёмные перчатки