не было ни неловкости, ни намеренной решимости. Остановилась перед ним, взглянула прямо в глаза – и он, привыкший к её сдержанности, к подчёркнутой деловитости, вдруг увидел в этом взгляде что-то неожиданное: мягкость, сочувствие и вместе с тем – силу.
– Я видела ваше лицо, – сказала она тихо, но чётко. – Там, у гроба. Всё это время я думала, что вы… что вы другой. Дальний. Недостижимый. Но сегодня я поняла, кто вы на самом деле. Я поняла, кем она была для вас.
Она замолчала. Он не перебивал. Алёна продолжила:
– Вы не просто пришли проститься. Вы стояли, как будто с вами уходит что-то живое. И в этот момент, профессор… я впервые увидела вас – не как фигуру, не как авторитет, а как человека. И, может быть, впервые – как мужчину, к которому я не могу остаться равнодушной.
Она подошла ближе. Осторожно, но решительно. Воронин не отступил. Она поднялась на носки и поцеловала его – не торопливо, не мимолётно, а как будто желая оставить в этом поцелуе что-то настоящее, не прикрытое правилами. Губы её были тёплыми, мягкими, дыхание – частым.
– Я люблю вас, – сказала она одними губами, чуть отстранившись, но не глядя в сторону. – Люблю, как бы это глупо ни звучало в этот день. Я просто хотела, чтобы вы это знали.
И, не дожидаясь ответа, развернулась и быстро пошла прочь, почти бегом, как будто испугалась собственных слов или силы момента.
Сергей остался стоять у ворот, чувствуя, как внутри что-то сдвинулось. Не в логике. Не в разуме. В глубине, где хранилась тишина. И там, где только что была только скорбь, на мгновение вспыхнуло что-то другое – необъяснимое, почти неуместное. Живое.
Вечер опустился на дом тихо. Окна теряли свет, отражая только очертания мебели. За стеклом – тьма, внутри – тишина.
Сергей устроился в кресле, где обычно читал. Бокал с коньяком на столике не был способом расслабиться, скорее, способом нащупать опору в привычном ритуале. Он пил не ради вкуса, а чтобы напомнить себе: он ещё жив, ещё способен ощущать.
Прохлада в комнате оставалась незамеченной. Он сидел собранно, в расстёгнутой рубашке и без галстука. Даже в одиночестве сохранял привычку держать форму.
Ольга не пришла к ужину. Он не звонил. Каждый из них давно шёл своей дорогой, не мешая друг другу. Так было удобнее.
Дети тоже разъехались. Вечер обещал быть пустым, и профессор не испытывал по этому поводу ни тревоги, ни облегчения. Он просто был один, и этого было достаточно.
Он пил медленно. Коньяк не грел – только оставлял ощущение, будто в груди что-то не остывает. Это не было утешением. Это было напоминанием, что он ещё может чувствовать.
В комнате всё стояло на местах: шкаф, диван, фотографии. Он смотрел на снимки – и чувствовал их чуждость. Он помнил дни, когда они были сделаны, но уже тогда ощущал, как отдаляется от людей на этих кадрах.
Поставив бокал на столик, он закрыл глаза. Звуки стали отчётливее: шорох паркета, гул техники, захлопнувшаяся дверь в подъезде. Всё это звучало, как фон чьей-то другой жизни.
Алла не покидала