Только… я не знаю. Удовольствия вам будет мало. Вы слышали: наш главный учитель – диакон. Он человек добрый, но вы не можете себе представить, о чем он беседует с учениками! Меж ними есть мальчик… его зовут Гарасей – он сирота, девяти лет, – и, представьте! он учится лучше всех!
Переменив внезапно предмет разговора, Марианна сама как будто изменилась: она побледнела, утихла – и лицо ее выразило смущение, словно ей совестно стало всего, что она наговорила. Ей, видимо, хотелось навести Нежданова на какой-нибудь «вопрос» – школьный, крестьянский, – лишь бы только не продолжать в прежнем тоне. Но ему в эту минуту было не до «вопросов».
– Марианна Викентьевна, – начал он, – скажу вам откровенно: я никак не ожидал всего того… что теперь произошло между нами. (При слове «произошло» она слегка насторожилась.) Мне кажется, мы вдруг – очень… очень сблизились. Да оно так и следовало. Мы давно подходим друг к другу; только голосу не подавали. А потому я буду с вами говорить без утайки. Вам тяжело и тошно в здешнем доме; но дядя ваш – он хотя ограниченный, однако, насколько я могу судить, гуманный человек? – разве он не понимает вашего положения, не становится на вашу сторону?
– Мой дядя? Во-первых – он вовсе не человек; он чиновник – сенатор или министр… я уж не знаю. А во‑вторых… я не хочу напрасно жаловаться и клеветать: мне вовсе не тошно и не тяжело здесь, то есть меня здесь не притесняют; маленькие шпильки моей тетки, в сущности, для меня ничто… Я совершенно свободна.
Нежданов с изумлением глянул на Марианну.
– В таком случае… все, что вы мне сейчас говорили…
– Вы вольны смеяться надо мною, – подхватила она, – но если я несчастна, то не своим несчастьем. Мне кажется иногда, что я страдаю за всех притесненных, бедных, жалких на Руси… нет, не страдаю – а негодую за них, возмущаюсь… что я за них готова… голову сложить. Я несчастна тем, что я барышня, приживалка, что я ничего, ничего не могу и не умею! когда мой отец был в Сибири, а я с матушкой оставалась в Москве – ах, как я рвалась к нему!
И не то чтобы я очень его любила или уважала – но мне так хотелось изведать самой, посмотреть собственными глазами, как живут ссыльные, загнанные… И как мне было досадно на себя и на всех этих спокойных, зажиточных; сытых!.. А потом, когда он вернулся, надломанный, разбитый, и начал унижаться, хлопотать и заискивать… ах, как это было тяжело! Как хорошо он сделал, что умер… и матушка тоже! Но вот я осталась в живых… К чему? Чтобы чувствовать, что у меня дурной нрав, что я неблагодарна, что со мной ладу нет – и что я ничего, ничего не могу ни для чего, ни для кого!
Марианна отклонилась в сторону, – рука ее скользнула на скамью. Нежданову стало очень жаль ее; он прикоснулся к этой повисшей руке… но Марианна тотчас ее отдернула, не потому, чтобы движение Нежданова показалось ей неуместным, а чтобы он – сохрани бог – не подумал, что она напрашивается на участие.
Сквозь ветки ельника мелькнуло вдали женское платье.
Марианна выпрямилась.
– Посмотрите, ваша мадонна выслала свою шпионку. Эта горничная