подозрительный вид. Ступайте сейчас же, сударыня, и принесите еще водки, иначе вам не миновать истерики!
С этого момента перстни стали осыпаться с нерешительных пальцев должника, как листья с деревьев осенью. Ни одного не осталось в тот вечер, когда он опустил что-то звонкое в засаленную ладонь доктора. В то же время миссис Бангем часто отправлялась с поручениями в соседнее заведение, украшенное тремя золотыми шарами [10], где ее хорошо знали.
– Благодарю вас, – сказал доктор, – благодарю. Ваша супруга совершенно поправилась. Все идет как нельзя лучше.
– Я очень рад это слышать и очень благодарен вам, – сказал должник, – хотя я никогда не думал, что…
– Что у вас родится ребенок в таком месте? – продолжил доктор. – Э, сударь, что за важности! Немножко побольше простора – вот и все, чего нам здесь не хватает. Житье здесь покойное: никто к вам не лезет, нет молотка у дверей, которым стучит кредитор так, что у человека душа уходит в пятки. Никто не приходит, не спрашивает, дома ли, не обещает дожидаться у дверей, пока его не примут. Никто не присылает сюда угрожающих писем насчет денег. Раздолье, сэр, раздолье! Я занимался практикой и дома, и за границей, и в военных походах на корабле и, поверьте, не запомню, чтобы мне приходилось когда-нибудь практиковать при таких спокойных условиях, как здесь. Народ везде неугомонный, все хлопочут, все куда-то торопятся, беспокоятся то о том, то о другом. Здесь ничего подобного, сэр! Мы все это пережили, все это проделали; мы попали на самое дно, нам некуда больше падать, и что же мы нашли? Спокойствие. Вот настоящее слово. Спокойствие!
Высказав этот краткий символ веры, доктор, который был старожилом в тюрьме, возбужденный более обыкновенного выпивкой и необычайным для него ощущением денег в кармане, вернулся к своему другу и товарищу по охриплости, одутловатости, багровости, картам, табаку, грязи и водке.
Должник был человек совсем иного рода, чем доктор, но уже начал подвигаться к той же точке по противоположной стороне круга. Совершенно подавленный заключением в первое время, он вскоре стал находить в нем какое-то мрачное удовольствие. Он сидел под замком, но этот замок, не выпуская его из тюрьмы, не допускал к нему многих забот. Если бы это был человек, способный встретить лицом к лицу заботы и бороться с ними, то разбил бы свои цепи или свое сердце, но, оставаясь тем, чем был, только бессильно скользил по гладкому спуску, не сделав ни шагу вверх.
Избавившись от запутанных дел, в которых дюжина юристов не могла найти ни начала, ни конца, ни середины, он мало-помалу пришел к убеждению, что его жалкое убежище гораздо спокойнее, чем это казалось ему раньше. Он давно уже развязал свой портплед; его старшие дети постоянно играли на дворе, и всякий в тюрьме знал малютку и до некоторой степени считал ее своей собственностью.
– Я начинаю гордиться вами, – сказал ему однажды его друг-тюремщик. – Скоро вы будете старейшим из здешних обитателей. Без вас и вашей семьи Маршалси осиротеет.
Тюремщик действительно