перебил ее он.
– Но ведь ты мог хотя бы позвонить, сказать про это, я уже не говорю – предупредить заранее.
– Мне кажется, твои родители не совсем подгадали с твоим именем. Тебя следовало бы назвать Лилит, – со сдержанным раздражением сказал он. Его лицо было затянуто хмурой пленкой.
– А почему именно Лилит? – спросила она.
– Есть такая еврейская легенда о первой женщине – Лилит, жене Адама. Она во всем хотела первенства. Даже вступая в близость, она хотела быть сверху, а не снизу. За то она была сброшена с земли во тьму небесную. Ты так же все время стремишься к первенству.
Он обронил еще несколько фраз о Лилит, об амулетах от ее чар, которые привешивали к кроватям еврейских мальчиков-подростков, затем встал и вышел в прихожую. Она подумала, что он вышел в туалет, но оказалось, что он уже собрался уходить.
Спустя несколько минут, он, одетый, заглянул в комнату:
– Я ухожу, закрой за мной дверь.
Четыре с половиной месяца назад, когда он в первый раз побывал у нее на Пловдивской, уходя, Герман напел эти строчки из песни группы «Кино». Тогда это выглядело как забавная шутка, невинная игра слов. Со временем эта фраза стала чем-то вроде ритуального жеста – всякий раз, уходя, он так и говорил: «Я ухожу, закрой за мной дверь!» Если поначалу она воспринимала эту фразу как игру слов, то позднее, когда неопределенность их отношений стала тревожить ее, в ней чудилась двусмысленность. И теперь эта фраза, когда-то казавшаяся безобидной шуткой, резанула ее как предвестник расставания, что-то вроде «прощай навсегда».
Все время, пока он одевался в прихожей, она продолжала лежать на диване, там, где он ее и оставил, озвучивая свои реплики про Лилит. Она встала, вышла в прихожую. Он подставил щеку, она поцеловала – холодно, отстраненно. В ответ не последовало никакого движения. Хлопнула дверь. Она слышала, как он спускается по лестнице. Она все еще продолжала стоять, как будто чего-то ожидала. А потом сообразила, что стоит в халате в прихожей перед неплотно закрытыми дверями, подошла к двери, щелкнула замком.
Он всегда уходил вот так – «без руки, без слова». Оставлял полную неопределенность, будет ли еще встреча. И вот он ушел. А потом оказалось, что это была их последняя встреча.
Она не звонила неделю. Порывалась несколько раз взять трубку, но все-таки сдерживала себя. Она думала, что эта затянувшаяся пауза всего лишь одна из запятых в их отношениях, но оказалось, что он уже поставил точку.
Прошла неделя, другая, а потом она от своих знакомых в Институте социологии узнала, что он уехал куда-то в отпуск. А в августе ей сказали, что Герман Бомштейн уезжает в США.
Теперь ей вновь нужно было устраивать свою личную жизнь, но связывать себя с первым попавшимся она не собиралась.
С любимым хоть в шалаше – это не про нее. Она отчетливо помнила свое детство, помнила лежащие за хлебницей мамины бумажки о приходе и расходе: электроэнергия, квартплата, телефон, сумка, колготки, тетрадки, учебники. И так из года в год. Нет, говорила она, я