болезненные испытания, но и нанесение порезов на тело, а пленники, которые хорошо держались под пытками, удостаивались почестей и могли быть приняты в племя. В некоторых уличных бандах инициация предполагает поединок с более крупным соперником и получение серьезных побоев [Anderson 1999: 86–87]; ритуал японской организованной преступности – якудзы – включает членовредительство в виде отрезания пальца [Whiting 1999: 131–132]. У спортсменов, занимающихся контактными видами спорта, и у молодых мужчин в целом отличительными признаками гордости могут выступать шрамы, синяки под глазами и бинты. Разумеется, ожидать, что у насилия будет четкая конечная точка, можно лишь в ситуациях, где оно снабжено ограничителями, а физические травмы во многих подобных случаях не столь серьезны, как в полноценных поединках. Однако боль и травмы могут быть совершенно экстремальными и в ритуализированных ситуациях, например при ритуальном самоубийстве наподобие японского сэппуку.
Испытание болью и травмой может быть успешно ритуализировано, когда оно происходит в фокусе социального внимания, транслирующего сильное ощущение принадлежности к эксклюзивной группе. В таком случае это испытание превращается в негативный культ, используя определение Эмиля Дюркгейма [Дюркгейм 2018]: тот, кто добровольно переносит боль, которую большинство обычных людей избегают, оказывается в некой элитной группе. Однако ключевым моментом для этого ритуального статуса является перенесение страданий, а не причинение их другим. Например, значительная часть солдат в бою рискует испытать боль, получить увечье или погибнуть, хотя для многих из них нахождение в зоне боевых действий не предполагает почти ничего иного, кроме простого присутствия там, – для них оказывается легче смириться с ранениями и смертью, чем самим причинять их. Часто утверждается, что страх опозориться или подвести товарищей побеждает страх получить ранение в бою. Вместе с тем представляется, что данная разновидность социального страха более сильна в преодолении опасений быть раненым и убитым, чем в преодолении напряженности, которая мешает эффективным действиям в бою. Страх ранения и смерти, как правило, наиболее велик на начальном этапе – фактически перед самым первым боем [Shalit 1988]. Но как только мертвые или изуродованные тела становятся для солдат привычным зрелищем, они приобретают к ним определенную невосприимчивость – хотя, как мы уже видели, их эффективность в бою не слишком повышается, что указывает на сохранение такого более масштабного состояния, как напряженность.
С этим связана еще проблема: обстоятельства, вызывающие наибольший страх, объективно не обязательно являются наиболее опасными. Как уже отмечалось, к наибольшим потерям на войне приводят обстрелы из артиллерийских орудий и минометов – и сами солдаты об этом, как правило, знают [Holmes 1985: 209–210], – однако наиболее сложная задача в поведении в бою заключается в том, чтобы противостоять огню из стрелкового оружия на переднем крае зоны боевых действий. Некоторые опросы