себе довольно ясно по тому, как подпрыгивал кузов.
– Все-таки сделал Шовкопляс, – сказал Штуб, взглянув на часы. – На семьдесят минут запоздал, но сделал.
– Где же это напечатано? – опять спросил Колокольцев.
– Изустно пересказывают, – ответил Штуб.
Он слышал эти фразы от своего отца, который работал в ЧК с того времени, когда контрикам выражали лишь общественное порицание.
– Первыми начали стрелять в нас они, – сказал Штуб Гнетову и Колокольцеву. – Это точно. Революция была и великодушной, и доброй. А эта сволочь стреляла из подворотен, из форточек, с чердаков. Стреляла «по красному» – так у них называлось. И разве могли начать большевики, когда именно они так еще недавно гремели кандалами, заточались в тюрьмы, ссылались?..
Это были фразы «из старика Штуба» – Яна Арнольдовича. А он часто говаривал «из Дзержинского», утверждая, что лучше «отца» не скажешь. Отцом чекистская молодежь в те далекие годы называла Дзержинского.
Гнетов сидел рядом со Штубом, глубоко о чем-то задумавшись. Август Янович видел его искалеченную ожогом щеку и изуродованное пламенем в самолете ухо. И думал: какой раньше, наверное, был красивый парень этот Гнетов.
– Приходить в ЧК за справедливостью – это замечательно, – сказал вдруг Виктор. – Верно, Сергей? Не понимаю я только одного: почему сейчас так получается, что про Феликса Эдмундовича как-то односторонне талдычат – карающий меч да карающий меч, а более ничего. Меч – это не все, это узкое определение…
– После войны разберемся, – ответил Штуб. – Сейчас, пожалуй, старший лейтенант, не до этих тонкостей. Верно я говорю?
– Полковник лейтенанту всегда верно говорит, – с тонкой улыбкой отметил Гнетов, – иначе не бывает. Если разберемся – значит, разберемся…
Сам Штуб, впрочем, разбираться начал задолго до начала войны.
Его мобилизовали в МВД сразу после тяжелейших перегибов тридцать восьмого года, когда были произнесены очередные «исторические» слова о том, что карательные органы теперь своим острием будут направлены не вовнутрь страны, а вовне ее, против внешних врагов. В первую же неделю своей деятельности в Унчанске Штуб выпустил на волю шестнадцать человек, и среди них своего бывшего редактора, старого большевика Мартемьянова. Аполлинарий Назарович сидел как шпион трех держав, каких именно – он сам в точности не помнил. Называл он Штуба в первом их собеседовании «гражданин начальник».
– Я – Август, – сказал ему Штуб. – Неужели вы меня не узнали?
Мартемьянов загадочно усмехнулся и сразу же сделал суровое лицо.
– Зачем вы подписали всю эту чепуху? – спросил Штуб, перелистывая так называемое «дело» Мартемьянова.
Старик опять загадочно ухмыльнулся и тотчас словно спрятал улыбку в своей тюремной дикой бороде. А прощаясь со Штубом, когда он его освободил из-под стражи или «выгнал», говоря по-тюремному, Мартемьянов сказал:
– Будет досуг, обрати внимание: там в моем «деле» имеется «контрреволюционная улыбка». Так и написано черным по белому.