долг! – рассердился Есаков. – Вы же работаете! И не в санатории, вы помогаете охранять общество от всех этих вредителей и контрреволюционеров. Так в чем же дело? Соблюдайте спокойствие, воспитывайте дочку. Ваша семья уже отдала все, что могла, Родине.
Теперь он стал куда аккуратнее, жилец Есаков. Новый год миновал, немцы в Москву не вошли. Кроме того, старик знал, где работает Инна.
Разве могла она тогда предположить, что ее Гриша, кроткий добряк, даже немножко заика, тишайший человек, возьмет да обнаружит, как тысячи подобных ему, в Великую Отечественную войну, свои замечательные способности и, начав с саперного батальона, очень быстро станет известен многим выдающимся военачальникам, которые станут требовать к себе не кого другого, а именно инженер-полковника Горбанюка? И разве могло ей в ту пору даже присниться, что так часто поминаемый впоследствии в приказах Верховного Главнокомандующего знаменитый генерал инженерных войск Горбанюк Г. С., кавалер орденов Ленина и Кутузова, Суворова и Богдана Хмельницкого, Красного Знамени и Отечественной войны, – ее муж, тихий Гриша, с его кальками, синьками и справочником Хютте?
На первые полдюжины писем Инна Матвеевна просто не ответила: мало ли что, могла же она и не получить вообще ни одного? И Раисе Стефановне запретила писать, ничего не объясняя, запретила – и все. Воля у нее была сильная, и старуха ее побаивалась.
Потом пришел треугольничек, из которого Инна поняла, что полк мужа не выходит из боев, что сам Гриша уже был и ранен и контужен, но что все-таки надеется со временем увидеть ее хоть на некоторое время, если, конечно, она сама этого хочет.
На это письмо Инна кратко ответила, что у нее погиб отец, погиб в бою, что она в ужасном состоянии и не находит себе места.
Два письма пришли из Москвы – Гриша опять попал в госпиталь. Оба были исполнены сочувствия. Она послала открытку, почти нежную, – Палий в эту пору застрял в Ташкенте.
Затем месяца четыре от Григория Сергеевича не было ни слова.
Жорж непрерывно пребывал в разъездах. Он похудел, скулы его заострились, в глазах появилось нечто крайне беспокойное, тревожно-волчиное. С Инной он делался все более и более холоден, иногда бывал резок, даже груб.
Раиса Стефановна по-прежнему учительствовала, но, как заметила Инна, выполняла теперь некоторые поручения жильца, который помогал им сводить концы с концами, как любил он сам выражаться, попивая вечерами чай из пиалы покойного отца.
Он жил тихо, энергической, стяжательской и скрытной жизнью, ел запершись, сытно, до пота, сердился на длинную войну и убеждал Инну, что, разумеется, она овдовела, а если еще нет, то непременно овдовеет в самом ближайшем будущем, потому что лейтенанты, по его сведениям, живут на переднем крае в среднем сутки, следовательно, капитаны – двое, от силы – трое. На что же ей надеяться?
– Я бы на вашем месте считал себя свободной! – говаривал Есаков. – Свободной и вольной…
Летом Григорий Сергеевич прислал ей письмо-вызов. Оказывается, он был уверен, что она прискачет, едва он свистнет. Она пришла в бешенство. Какое он имеет право писать