align="center">
Остаться в живых
Я смотрю сверху как полицейские и волонтеры Лиза Алерт на берегу Кубани безнадежно ищут меня. “Безнадежно” – потому что идут по ложному следу. На самом деле в сине-желтой спортивной сумке меня закопали в другом месте: в лесополосе в километре от реки. Полицейским и волонтерам никогда меня не найти. А найдет золотистый ретривер, встревоженный запахом разложения 5-летнего мальчика – в конце осени или зимой. «Рост 110 см, худощавого телосложения, светло-русые волосы, глаза голубые. В голубой кофте с серыми рукавами, черных штанах с белыми полосками и синих кедах». Вот я весь в девятнадцати словах ориентировки.
Если бы я сейчас был жив и лежал, допустим, в реанимации, разговаривал с мамой или со следователями, то и говорил бы как пятилетний. Но наверху понимаешь, что твое Я – всегда в возрасте расцвета: оно старше твоего тела ребенка и моложе тела старика. Поэтому говорю с вами как взрослый.
Мне не везло с мамиными мужчинами: я им мешал даже до рождения. И после. Они не церемонились. Но я родился. Назвали Вовой. У меня уже была сводная сестренка на шесть лет старше – от первого маминого мужа. Я – от второго, которого никогда не знал, и с которым мама прожила четыре месяца. А когда меня убивали, уже появилась еще одна полуторагодовалая сестричка – от третьего, нынешнего ее мужа. Сейчас мама опять в положении.
Из роддома меня забрали к себе бабушка с дедушкой. Они добрые, хотя и пьют. У них в Пашковской – частный дом, там жила Аня, моя старшая сестричка, – все мы, как могли, заботились друг о друге. Дедушка занимался огородом и часто рыбачил. Бабушка мыла полы в детском саду, и почти договорилась, что мне предоставят там место.
Но год назад мама и Сережа, ее муж, захотели забрать нас с Аней к себе. Бабушка сказала, – потому что Путин стал платить по десять тысяч в месяц на каждого ребенка. Бабушка подала в суд, чтобы маму лишили родительских прав. И добилась своего, потому что отыскала и представила суду протокол о штрафе маме – за занятие проституцией. И инспектор ПДН дала показания, что мама не занимается нашим воспитанием. Но мама подала апелляцию, и когда разбирали дело она, как сказала бабушка, выступила, как Гурченко. Решение суда первой инстанции отменили: якобы мать не представляет угрозы для детей. Ни Анечка, ни я в суде не могли выступить.
Меня дядь-Сережа бил каждый день. Мама тоже била, но нечасто и за дело: если плачу, если одежду испачкаю или если есть прошу. А Сережа бил, чтобы заглушить свое унижение. Что не повезло с «гуленой». Что приходится жить на «детские». Что водка кончилась. Что придурки, а не он, Сережа, покупают иномарки. Что жизнь не похожа на картинку в телевизоре.
Он, наверное, сам про себя понимал: зверь. Но был хитрым, и в местах, где мог попасть на видеокамеры, руки не распускал. И в присутствии мамы сдерживался. А когда бил меня, старался, чтобы потом следы были не сильно заметны.
Анюту он не бил совсем, напротив – она была его любимицей.
8 июня вечером мама домой принесла деньги и водку. Дядь-Сережа стал с ней ругаться,