голоса, но создавая вокруг этих слов пространство, в котором они зависли, впитываясь в стены, в воздух, в саму её кожу.
Казалось, он даже не ждал ответа, не оставлял места для реплики. В его голосе не было ни ожидания, ни потребности что—то уточнить. Как если бы разговор не был диалогом, а просто одной из многих форм реальности, которую следовало принять без обсуждения.
– Ты пережила это, значит, справилась, – продолжил он, с лёгким одобрением, будто отмечая её способность пройти необходимый этап.
Лена не могла понять, действительно ли он считает это успехом или просто подчёркивает её отсутствие выбора. Губы её чуть дрогнули, но не разжались, не позволили словам сорваться, не дали ни малейшего знака того, что она готова поддерживать этот разговор.
Леонид не стал настаивать.
Он провёл рукой по столешнице, словно что—то обдумывая, но в этом жесте не было размышления – скорее, окончательное утверждение сказанного.
– Люди устроены так, что рано или поздно понимают: сопротивление – это слабость. Сила в том, чтобы принять неизбежное и сделать его частью себя.
Голос его оставался ровным, почти мягким, но в этой мягкости было что—то большее, чем просто спокойствие. Это была уверенность человека, который знает, как устроен мир, и не нуждается в том, чтобы кого—то убеждать. Он говорил не для того, чтобы переубедить её, не для того, чтобы что—то доказать. Он просто озвучивал то, что уже являлось для него истиной.
– Чем раньше это поймёшь, тем проще станет жить.
Лена закрыла глаза, но даже в темноте продолжала ощущать его взгляд.
Тишина, заполнившая пространство после этих слов, не несла в себе угрозы, не давила, но она была тяжёлой. Будто воздух вдруг стал гуще, наполнившись чем—то невидимым, но осязаемым.
– Всё в жизни – это власть и подчинение. Мы либо берём, либо отдаём. Других вариантов не бывает.
Леонид говорил спокойно, без нажима, без желания заставить её немедленно согласиться. Он просто давал ей возможность услышать.
– Вопрос только в том, как быстро человек осознаёт своё место.
Лена не двигалась.
Внутри всё оставалось пустым, как выжженное поле, на котором не осталось ни ростков, ни даже пепла.
Где—то в глубине сознания мелькнула мысль – если бы он говорил это кому—то другому, возможно, этот кто—то возмутился бы, заспорил, попытался доказать, что мир сложнее, что власть – это не единственная истина.
Но этот разговор был не о мире. Этот разговор был о ней. И ей не за что было зацепиться, не на что было опереться, чтобы сказать ему, что он ошибается. Потому что в этом мире, в этом доме, в этом утре у неё не было власти – была только пустота.
Лена сидела, не двигаясь, словно её тело не принадлежало ей, словно даже воздух, которым она дышала, был чужим, наполненным чем—то посторонним, проникающим внутрь без её согласия. Леонид снова перевернул страницу, сделал новый глоток кофе, но все эти движения казались далёкими, происходящими где—то на другом уровне