даже полное подчинение не даёт защиты, значит, защиты не существует.
Лена не знала, почему этот вывод казался таким важным, но он медленно, как ржавчина, разъедал привычное понимание окружающей реальности.
Она не могла сказать, что её уничтожили.
Но в ней больше не было ни одной мысли, которая могла бы вернуть её к прежней себе.
Леонид ждал. Он не торопил её, не подталкивал, но само его присутствие заполняло пространство так, что от него невозможно было укрыться, невозможно было сделать вид, что его здесь нет. Он не смотрел на неё с ожиданием, в его взгляде не было ни терпения, ни нетерпения – только абсолютное спокойствие, уверенность в том, что всё идёт своим чередом, что время работает на него, а значит, никакие лишние усилия не требуются.
Лена не двигалась, но чувствовала, как его слова, сказанные минуту назад, продолжают звучать внутри неё, будто эхо в пустом помещении. Они не были угрозой, не были приказом, но и не оставляли ей выбора.
– Ты можешь считать, что потеряла что—то важное, – произнёс он, глядя куда—то в сторону, словно его мысли были заняты чем—то совершенно посторонним. – Или можешь понять, что приобрела.
Лена чуть заметно сжала пальцы, но голос её молчания оставался таким же пустым, как её дыхание.
Леонид перевёл взгляд на неё, и в его глазах не было ни единого признака жестокости, ни капли сочувствия. Только глубокая, уверенная усталость человека, который слишком хорошо знает, о чём говорит.
– Ты спрашиваешь себя, почему это произошло, – продолжил он, наклоняясь вперёд, опираясь локтем о подлокотник. – Ты ищешь в этом логику, пытаешься понять, где ты ошиблась. Но ошибка в том, что ты вообще задаёшь эти вопросы.
Лена сжала губы, но не ответила.
– Люди так устроены. Они хотят видеть в мире порядок, хотят, чтобы события имели причину и следствие. Это детская привычка, иллюзия, которую навязывают нам с самого детства: будь хорошей, веди себя правильно, и тебя не тронут. Но ты уже знаешь, что это не так.
Он говорил спокойно, не торопясь, давая каждому слову время зафиксироваться в её сознании, чтобы оно осталось там не как угроза, не как насмешка, а как неизбежность.
– Ты не была плохой, Лена. Ты не сопротивлялась, не перечила, не пыталась выйти за границы того, что было дозволено. Ты была удобной. И это не изменило ничего.
Она почувствовала, как в груди что—то сжалось, но даже это ощущение было отдалённым, словно принадлежало кому—то другому.
– Теперь ты знаешь, что послушание не спасает.
Его голос был ровным, почти мягким, но от этих слов внутри что—то треснуло.
– Ты стала взрослее. Теперь тебе открылись вещи, которых ты раньше не замечала. Ты можешь закрыться от них, попытаться притвориться, что всё ещё можешь жить в прежнем мире, но это будет ложь. Тот мир остался позади.
Лена знала, что он прав, и именно это было самым страшным.
– Я знаю, что ты чувствуешь, – произнёс он чуть тише, склонив голову набок, изучая её лицо, в котором, возможно, искал признаки сопротивления,