себя юного… Похоронить это безумие весны, когда каждый ее приход кажется началом новой жизни, невиданной, не людской, ярче и стремительней, чем скованный обычаями, полный бесплодного ожидания, человеческий век.
Неизвестно сколько испытаний надо пройти, чтобы равнодушно встречать этот свежий ветер и не стыдиться… Не стыдиться себя, уже седого, не умеющего сдержать рвущееся из груди сердце.
Неизвестно… Приходится иной раз задавать себе вопрос: «А какое право имеешь ты, Сидраг, по прозвищу Глам, править чужие судьбы, если не можешь совладать с собой?» И большого труда, бешенного порой усилия, стоит ответ: «Имею!»
Ибо была и есть под рукой вежда Бобра – обширные земли на десятки переходов к западу от Южной Рипы. Из ее воинских глав я, ежели позабылось, восемьдесят девятый. И беда, если окажусь слабым звеном.
Равен я предкам весом и силой? Не знаю… Сами обстоятельства прихода моего в этот мир, были событием скандальным. «Глам» у людей из западных лавин означает нечто вроде «лунный свет». Так называли странных чад светловолосых родителей. Какая-то древняя кровь или семя богов давало их волосам и глазам иссиня-черный цвет. Нелегко быть таким, единственным в общине, внушающим ужас и удивление… Благо, судьба наградила хоть цветом глаз, как у родовичей, светло-серым. Так что получился «глам не до конца».
Впрочем, это никогда не останавливало тех, кто изводил глупыми шутками. Воины меры в том не знают. Но даден был и им повод заткнуться. Из одного далекого странствия возвратился «глам наоборот», поседевшим как лунь, с бородой подобной сугробу. Причины на то были, но говорить о том нет сил…
Выяснилось, что кожа без контраста черных волос не так уж и бела, да и возраст привнес свои меты. И этот «глам наоборот» знал теперь много такого, чего не знал Глам юный, замкнутый, мечтательный, очарованный древними сказами.
Ровно в тысяча сто двенадцать лет, три месяца и три дня приходит в подлунный мир человек, наделенный силой, доступной немногим. Срок этот вычислен столь точно не потому, что согласен с ходом светил. Приход его – дело рук людских.
Вихрь в ткани мира, созданный предками, ищет и приводит к служению избранного. Попав в янтру, человек терпит воздействие, необратимо меняющее его суть. Нити памяти выпадают из туго собранных узлов и дают себя прочитать. Поле становится огромным, а прошлое и будущее живут у самого чела.
Такой нужен своду, и родится только арьем. И в этом отвержении чужой крови – глубокая мудрость и забота о равновесии. Он вроде кристалла памяти, которым для верности снабжают книги. Их специально делают плоскими, чтобы закладывать страницы. Походит и на путевую янтру. Увидишь ее на дереве и убираешь в дальние кладовые памяти весь прежний путь – настраиваешься на новый…
Человек такой – страшная сила. Выпадет из свода – беда. Так уж мы устроены, каждый – зерно, в коем спит все людское племя. И пока память скручена в тугие узлы – мир принять нас способен.
Бунтарям объявляет войну. Распутанные