шумовые эффекты вокруг – это такая игра природы. Смиренно к ней надо относиться…
Подобные люди очень скучные. Большинство талантливых людей такие. Приходится им приклеивать сверхъестественные усы, рядиться в пестрые перья городских сумасшедших. Но это часть плана. Пункт первый.
Пункт второй… Спектакль сыгран, творец садится к холсту. И вы бы видели, какое скучное у него бывает лицо…
Кто виноват, что в мире происходит именно так? Либо внешнее, на которое тратится все без остатка, либо внутреннее, которое тоже забирает все. Иллюзия, что наличествует и то и другое – просто вопрос коммерческого таланта. И даже не художника, а его агента…
Если человек написал хотя бы одну стоящую картину, или песню, или книгу – часто значит, что он очень плохой тусовщик и, скажем так, «вещь в себе».
Достучаться до такого нелегко. Но мир, он разве в покое оставит? Нечто воздействует и на бобров. Впрочем, в жизни каждого из нас имеются фигуры, дающие направление в пути. Можно назвать их знаковыми. Те самые люди, которые походя, даже не особо задумываясь, бросают слова, полезно и разом вправляющие мозги. Следует благодарить небеса за их явление.
Для нее такой фигурой стала профессор искусствоведения родной институтской группы. Перед выпуском ведь всегда на что-то надеешься, строишь грандиозные планы. А она, Иллария Львовна, просто мимоходом уронила, не ожидая, что услышат: «Не стремись в профессионалы, освой ремесло, какое-нибудь околохудожественное, и занимайся им полдня, для денег. Поверь мне – это благо, не кормиться творчеством…»
Потом только понялось, о чем она. Иметь амбиции в нашей полувосточной империи непросто. «Не верь, не бойся, ни проси» – примерно для таких, как она, без принадлежности к творческому или хотя бы интеллигентному семейству, приятной броской внешности, готовности идти по трупам. Нет, всего этого не было, а значит, был путь бобра. И много-много терпения, и никаких ожиданий…
То, что она писала и рисовала, не всегда решалась показать. Вовсе не потому, что плохо владела ремеслом. Просто был опыт непонятного отношения людей ко всему созданному. Они либо долго рассматривали и молчали, а потом как-то странно смотрели и быстро ретировались. Либо безобразно вызверялись и объявляли, что выставленное – от лукавого, и следовало бы ей лукаво, вообще, не мудрствовать. При этом термина «лукаво» не поясняли, видимо думали, что сама догадается.
Но она не понимала. Это были просто пейзажи, портреты, исторические картины. Правдиво и без купюр написанные о том, что увидено. О чем невозможно молчать, ровно как и невозможно говорить. Решали проблему только холст, бумага и краски. Потому, что как только начинались слова – веяло махровой психиатрией. И дело тут было не в генетическом страхе отверженности по причине диагноза, хорошо знакомой нам, русским, а в том, что в ней действительно жило два мира. Один – реальность, другой – сны.
Появилось это лет в тринадцать. И выглядело как ночь за ночью повторяющееся очень реалистическое