товарищ младший лейтенант?
– Крупная провокация на границе, – так же тихо проговорил Лобецкий. – Не исключено – война с Германией!..
По дороге, что вилась далеко в поле, безмятежной стайкой шли на работу девчата-колхозницы. Утренний ветерок доносил их звонкую песню… Они еще ничего не подозревали, те девчата. Но для меня, для всех нас, бойцов и командиров, все окружающее в ту же минуту изменило свой облик, приобрело новое значение и новые грозные краски. И лес. И поле. И дорога. И девчата на ней. И голубое утреннее небо, усеянное празднично-белыми облаками, меж которыми двумя темными черточками мелькали истребители, совершающие уже не учебный, а боевой полет, стало с этой минуты небом войны.
Прошло три дня, а мы все еще сидели в лесу, который окружал наш аэродром, ожидали приказа на высадку.
Утром и вечером, аккуратно в одно и то же время, прилетали немецкие самолеты. Струи пулевых трасс, выпущенных спаренными пулеметами с верхних турелей наших «тэбэ» – тяжелых бомбардировщиков ТБ-3, расставленных вместо зениток по углам взлетного поля, на наших глазах упирались в животы «юнкерсов», идущих в четком, как на параде, строю, но не приносили им видимого вреда.
«Юнкерсы» неторопливо разворачивались, поочередно, с оглушительным воем, пикировали. Над взлетным полем вставали столбы разрывов.
Мы разбегались по щелям, вжимались в землю, с непривычки прикрывая головы руками. А после отбоя воздушной тревоги шли зарывать воронки.
Перед самым заходом солнца на старт выруливали наши самолеты. Подпрыгивая на перепаханном бомбами поле и, тяжело набирая высоту, уходили они на Запад. А перед рассветом их поредевший строй возвращался назад, устало подрагивая иссеченными осколками гофрированными крыльями.
– А о нас что? Забыли? – ворчали десантники. – Эдак мы без выстрела и войну кончим!
Мы все еще были уверены, что вот-вот наши войска перейдут в решительное наступление до самого Берлина. И беспокоились лишь об одном – а вдруг война обойдется без нас!
Потом пришел приказ отходить к Березине…
Незадолго до вечера мы вышли на шоссе. Армия отступала. Громыхала по булыжнику тяжелая артиллерия. Устало, вразнобой переставляя ноги, брела пехота. Обочинами, пешком, с мешками и тачками, на повозках, утыканных для маскировки увядшими березовыми ветками, тянулись беженцы. Гром, лязг, топот, цокот копыт, плач детей, крики, команды смешались в один нестройный гул. По сторонам от шоссе, меж воронок, еще не успевших заполниться болотной водой, там и сям лежали тела убитых. Мертво чернели под откосом остовы сожженных и разбитых грузовиков. Горели села…
То и дело проносились немецкие самолеты. Они выскакивали из-за леса, со стороны солнца, и их черные тени мчались по шоссе, как бритвой срезая все живое… Бешено стучали пулеметы, визжали пули, хлопали разрывы мелких противопехотных бомб…
Шоссе замирало. Останавливались машины, повозки, орудия. Люди опрометью сбегали с насыпи, прочь, в спасительную