которой всё ещё поднимался пар в прохладном воздухе. Казалось, будто сам воздух отступает от этого места, будто оно отравлено.
Меня затошнило. От боли. От страха. От самого себя.
Как я мог забыть?
Но я забыл. Хоть на секунду.
Я попытался успокоиться. Злость вновь взяла своё, накрыв, как мокрая тряпка, и заглушила панику. Дышать стало чуть легче. Я опустил взгляд и начал рассматривать культю.
Плотная тряпка, которой была обмотана рана, уже напиталась кровью. На её краях проступили тёмные пятна, а там, где ткань сдвинулась, виднелась живая плоть – серая, блестящая, будто влажная, изрезанная и вздутая. Кожа вокруг стала багрово-синей, отёчной, и в темноте на ней поблёскивали капли – не то гноя, не то сукровицы. Оттуда шёл запах – тяжёлый, солоноватый, с примесью чего-то тёплого, почти мясного.
Я не знал, зачем вообще потянул к себе руку. Всё было инстинктивно – тело само сделало то, чего не успел осознать разум. И, будто в ответ, накатила тошнота. Резкая, кромешная, как судорога. Меня скрутило.
Я согнулся пополам, уткнувшись лбом в кору дерева, вцепившись левой рукой в ствол, будто пытался не провалиться внутрь земли. Рот наполнился горечью, и я вырвал – тяжело, судорожно, выплёвывая остатки пустоты, потому что в животе уже давно ничего не было.
Только желчь. Горькая, обжигающая. Как всё, что осталось от моей жизни.
Рука выглядела паршиво. Даже в темноте было видно – ничего хорошего там нет. Ткань напиталась кровью, рана явно начала воспаляться, и запах становился всё сильнее. Но, к моему удивлению, боль была не такой, как раньше. Всё ещё жгло, да, всё ещё пульсировало – но уже не резала вглубь, а больше напоминала тупую, тянущую тяжесть. Терпимую. По крайней мере пока.
Может, не всё так плохо, как выглядело. Или я просто начинал привыкать к боли.
Но ясно было одно: рано или поздно с этим придётся что-то делать. Иначе рана убьёт меня медленно, но точно.
Я выпрямился, с усилием вытер рот запястьем – рука дрожала, но слушалась. Потом опустился на корточки и начал собиратьверёвку. Хотел соорудить хоть что-то – подобие мотка, связку, петлю. Что угодно, чтобы не идти вглубь джунглей с пустыми руками.
Но было сложно. Очень.
Я ведь правша. А теперь всё, что у меня было – это левая рука. Словно чужая. Слабая, неуклюжая. Она делала не то, что я хотел. Пальцы не слушались, моток разваливался, узлы не завязывались. Меня начинало трясти от злости, но я сдерживался. Сжав челюсть, глядел в темноту и продолжал возиться, как мог. Потому что выбора не было.
Мне было трудно. Чертовски трудно. Лоб покрылся липким потом, и он стекал по щекам, по шее, щекотал грудь, будто муравьи. Левой рукой, неуклюжей, как у младенца, я пытался совладать с верёвкой. Она путалась, цеплялась за пальцы, скользила. Я почти завершил моток, но понял – один конец слишком короткий. Бесполезный.
Я посмотрел на него, потом на землю – взвесил в уме, что делать.
Решил: пусть остаётся.
Пусть найдут. Пусть увидят, что я развязался и ушёл. Пусть думают,