темноту.
Послышались неспешные шаги, звуки ударов ботинками по пачкам книжек, коробкам и окаменевшим от старости мешкам с цементом. Быстро стало совершенно ясно, что солдатикам не хотелось тщательно копаться в этом пыльном и старом дерьме.
– Тут только хлам, книжки, коробки, мешки. Вся старое, ржавое, гнилое. Короче, ничего интересного, – откровенно зевая, подытожил один из голосов.
Мужчины потоптались недолго в светлом проеме, осторожно прошлись взад-вперед по лабиринту среди мусора, а потом, наконец, ушли, захлопнув за собой дверь.
Снова стало темно и тихо, и в этой тишине я вдруг явственно услышал чьи-то далекие крики, полные мучительной боли.
Мне пришло в голову, что это воет Стас от боли в лодыжке, и я пошел обратно, стараясь поменьше спотыкаться в полумраке чердака.
Стас сидел молча и встретил меня тревожным шепотом:
– Это ты орал?
– Нет, – удивился я. – С чего бы мне орать?
– А кто приходил?
– Солдатики. Потоптались и ушли, меня они не заметили, – объяснил я.
Мы замолчали и в наступившей тишине снова раздался душераздирающий вой. Голос мне показался знакомым.
– По-моему, это Художник орет, – заявил Стас и я подумал, что он прав.
– Наверное, его опять Профессор линейкой воспитывает, – сказал я, а потом до меня дошло:
– То есть не воспитывает, а допрашивает. Художник же нас вломил, скотина, насчет побега.
Стас согласился со мной:
– Сто процентов так. Профессор, наверное, выпытывает у него, куда мы бежать хотели. Так ему и надо, мудаку. Карма вернулась.
Вой вдруг резко оборвался на самой высокой ноте и стало хорошо слышно, как галдят солдаты на этаже под нами.
– Что-то мне резко захотелось свалить отсюда, – сказал Стас. – Да и мамка сейчас, небось, в хате борщ сварила. Знаешь, какой она у меня борщ варит? Офигенный борщ, никто такой не варит. У тебя в твоей сраной израиловке вообще не знают, что такое настоящий украинский борщ. Несчастный ты человек, Михась, хотя бы поэтому.
Снова снизу раздался вой художника, перебиваемый теперь резкими, хлесткими ударами. Мне ужасно не понравились все эти звуки, но я понимал, что остановить их физически не смогу, даже если ворвусь в нашу школу на танке.
– Давай спать, – сказал я Стасу. – Я притащу сюда что-нибудь для лежанки.
– Тащи, – согласился он.
Я притащил на плечах четыре рулона старых штор и мы со Стасом соорудили из них две удобные лежанки.
Все время, пока мы обустраивались, снизу доносился жуткий, кошмарный, безобразный вой. Однако, теперь этот вой почему-то меня уже не пугал, а стал как-то даже стал вдруг явственно бесить.
– Заткнулся бы он, наконец. Как тут вообще можно спать, в такой нервной обстановке, – проворчал Стас, укладываясь поудобнее в складках старых пыльных штор.
И тут снова откуда-то снизу послышались хлесткие и потому жуткие удары.
Мы помолчали, ворочаясь, и думая, видимо, каждый о своем.
Минут