Но была и Светка, разбитная девица лет двадцати пяти, которая работала здесь уже год и знала все сплетни.
– Слыхала, Лебедева? – зашептала она однажды Алине в курилке для персонала, куда Алина зашла просто погреться на пару минут. – Волчара вчера опять рвал и метал. Какой-то там начальник отдела накосячил с отчетом. Говорят, вылетел пробкой в тот же день. С волчьим билетом, ага.
Алина поежилась, хотя имени своего бывшего мужа не произносила. Фамилия была распространенной, но каждый раз это слово – Лебедева – отдавалось в ней глухим уколом.
– Жуть, – тихо ответила она, стараясь не выдать своего интереса или страха.
– А то! – Светка затянулась дешевой сигаретой. – С ним шутки плохи. Он как айсберг – что на виду, то цветочки. А что там, под водой… Говорят, у него врагов – пруд пруди. И все боятся. Потому что он не прощает. Никогда.
Разговоры о Волкове всегда велись вполголоса, с оглядкой. Его тень витала над всей империей, от сверкающих кабинетов наверху до подсобных помещений внизу. Иногда Алина видела его издалека – стремительный силуэт в окружении свиты, пересекающий холл или выходящий из лифта. Каждый раз её сердце замирало, и она старалась стать еще незаметнее, еще меньше, боясь снова попасться ему на глаза, боясь снова ощутить на себе этот ледяной, обесценивающий взгляд.
Хуже всего были вечера. Забрать Киру из садика, выслушать её щебет о прошедшем дне, стараясь улыбаться и казаться бодрой, хотя сил не было даже на улыбку. Приготовить ужин из ничего. Проверить уроки – да, Кира была еще маленькой, но они уже начали заниматься подготовкой к школе, и Алина цеплялась за эти занятия, как за островок нормальности.
Потом Кира засыпала на их единственном диване, обняв старого плюшевого зайца. Алина сидела рядом в тусклом свете ночника, прислушиваясь к её ровному дыханию. Только в эти моменты она позволяла себе расслабиться, и тогда на неё накатывала вся тяжесть её положения. Безысходность. Страх перед будущим. Острая, невыносимая тоска по прошлой жизни, которую она теперь понимала, как сильно идеализировала. И жгучий, бессильный гнев на Дениса, который так легко разрушил всё и исчез, оставив её разбираться с последствиями.
Иногда она плакала – тихо, беззвучно, уткнувшись лицом в подушку, чтобы Кира не услышала. Слезы приносили лишь временное облегчение, оставляя после себя головную боль и опустошение. Но потом она смотрела на спящую дочь, на её безмятежное личико, и что-то внутри неё твердело. Упрямство. Злость. Желание выжить во что бы то ни стало. Она не имела права сдаваться. Она не имела права сдаваться. Она должна была карабкаться вверх, цепляться за любую возможность, за любую соломинку, чтобы вытащить себя и Киру из этой серой, беспросветной ямы.
Эта серая реальность имела и свои острые углы, которые больно ранили, напоминая о пропасти между её прошлым и настоящим. Однажды вечером, по дороге из садика, Кира увидела в витрине небольшой кондитерской красивое пирожное с розовым кремом и вишенкой.
– Мамочка,