не совсем на Северном полюсе.
– Ты уехала так далеко отсюда, как только могла.
– Это и было моей целью.
Повисла тишина.
Она опускает голову на полотенце и закрывает глаза. Тонкие синие жилки змеятся по ее ногам. Она похудела. Выглядит почти хрупкой, а ведь из нас двоих крепышом всегда была она.
– Пошли?
Она встает и натягивает платье на купальник в стиле ретро, закрывающий плечи и ягодицы.
Я тоже одеваюсь, и мне хочется плакать.
Не так я представляла себе нашу встречу. Я была так наивна, думала, ей хочется провести эту неделю вместе, чтобы сблизиться. Какой смысл быть рядом, если все равно держишь дистанцию?
К моему скутеру мы идем молча. Вот и вернулось время, когда мы дулись друг на друга, время «я с тобой не разговариваю». Она была сильнее в этой игре, меня распирало – я кричала, плакала, дралась, крушила все вокруг. Она лучше меня умела скрывать свои внутренние бури.
– Веди осторожно, пожалуйста, – говорит она, надевая шлем.
– Ты мне это уже говорила по дороге сюда.
Она хотела ехать на машине. Мне удалось ее отговорить, иначе мы не один час искали бы место для парковки. Поняв, что мы поедем на моем скутере, она устроила мне экспресс-экзамен по правилам дорожного движения. Я ехала настолько медленно, насколько позволял закон всемирного тяготения, чтобы не упасть, но, несмотря на это, она всю дорогу держалась за мою талию мертвой хваткой, как вантуз, присосавшийся к раковине. На обратном пути было полегче: она держалась за ручки, вот только рисковала вылететь на каждом «лежачем полицейском».
– Чур, я первая! – кричит она, входя в дом.
Я не успеваю снять шлем, как она уже бросается в ванную. Я курю в саду, дожидаясь, когда она примет душ. У подножия липы стоит глиняная пепельница. Она чистая, и от одного этого факта у меня щиплет глаза. Так и слышу, как меня ругает Мима за полную окурков пепельницу. Она всегда мыла ее в конце концов сама и ставила туда, где я ее найду. Ее огорчала не переполненная пепельница, а то, что я курю. «Ты три недели пролежала в кувезе, чтобы развились твои легкие, – часто повторяла она мне, – а теперь сжигаешь их этой пакостью. Знай мы об этом заранее, отключили бы аппарат – ты бы нам дешевле обошлась». Я привыкла, и все равно каждый раз меня одолевал безумный смех. Она была готова на все, чтобы нас рассмешить.
Догорающая сигарета обжигает мне пальцы. Я закуриваю еще одну, в честь Мимы. Всю жизнь я думала, что не переживу ее смерти. Боялась ее потерять с тех пор, как полюбила. В детстве каждый раз, когда поздно вечером звонил телефон, каждый раз, когда она не отвечала сразу, каждый раз, когда мама хмурила брови, услышав новость, я знала, что Мима умерла. Не думала, нет, а знала. Я плакала над ее безжизненным телом на ее похоронах, отчаянно ощущала ее отсутствие, а потом узнавала, что с ней все хорошо, что дело в чем-то другом, и задыхалась от счастья, благодарила небо, судьбу, телефон, маму, всех, кого только могла, – и жизнь вдруг становилась восхитительной, замечательной, необыкновенной. Один психотерапевт