красавицей. А раз ты весь в нее, значит, тоже не кетменем сделан. А чего это ты об этом спрашиваешь?
– Да-а-а так… – замялся вдруг Темир.
– Вах, вах, мой мальчик, неужели ты уже присмотрел себе черноокую горянку?
– Да, отец, – еще больше смущаясь, промолвил парень.
– И кто же это?
– Юлдыз!
– Юлдыз. – Ибрагим задумался. – Дочь Касымхана, что ли?
– Да, отец!
– Но она же еще почти ребенок, – удивился Ибрагим.
– Но я же не тороплюсь, – деловито ответил Темир, – по обычаю, сначала Фархада надо женить.
– Да! Ты прав. Только нашему Фархаду никто из кишлачных красавиц почему-то не нравится. Смотри, если все будешь делать по обычаю, можешь так в женихах и остаться.
– Не бойся, отец, я своей птицы счастья не упущу, – искренне пообещал юноша.
Это был последний откровенный разговор Темира с отцом. Поздней осенью, которая в высокогорье была особенно снежной, отец вместе с Фархадом, перегоняя на зимние пастбища отару Ислам-бека, попали в буран и погибли.
Темир узнал о смерти отца и старшего брата лишь когда в кишлак нагрянули нукеры Ислам-бека, которые, рассказав ему печальную весть, потребовали возмещения убытков от пропавших в буране хозяйских овец.
Из десяти голов, оставшихся в загоне после набега эмирских сборщиков налога, нукеры оставили сироте лишь двух годовалых ягнят.
Когда Темир попытался протестовать, нукеры просто выпороли его, как неразумного щенка, и бросили посреди двора. Привлеченные на шум и крики селяне, столпившиеся у дувала, только с сожалением цокали языками и вздыхали, не решаясь даже заикнуться в защиту сироты.
Только кишлачный кузнец, богатырь Курбан, поднял юношу на руки и, не обращая внимания на косые взгляды нукеров, отнес его в свою кузницу. На пороге их встретил сын кузнеца Худайберды. Он, сообразив, в чем дело, постелил на верстак кошму. Уложив Темира на живот, кузнец сразу же отправил сына за ишаном Базарбаем, который изредка наведывался в высокогорный кишлак, чтобы еще и еще раз напомнить горцам о величие Аллаха и необходимости своевременной уплаты налога священнослужителям. Во время таких визитов он, при необходимости, врачевал людей и животных.
Прежде чем осмотреть иссеченную плетками спину юноши, Базарбай потребовал оплаты.
– Аллах просто не примет моей врачевательной молитвы, если я не положу на алтарь таньгу, – заявил он.
И только когда Курбан, вынув из кушака черный от сажи кожаный кошель, в которой хранил деньги, отсчитал требуемое, ишан приступил к священнодействию.
То и дело взывая к Аллаху, он руками делал над телом сироты какие-то непонятные пассы. Потом неожиданно начал кружиться вокруг наковальни, то поднимая, то опуская руки до тех пор, пока в изнеможении не рухнул на утрамбованный глиняный пол и затих. Придя в себя, он встал, отряхнулся и, пожелав лежащему без сознания сироте скорого выздоровления, скрылся за дверью.
– Худайберды,